Читать интересную книгу Рассказы - Е. Бирман

Я стал теоретически объяснять девушке, что самоощущение человека, являющегося хозяином местности и предъявляющим на нее права неоспоримым образом, нельзя обменять ни на что лучшее или даже просто хорошее. Разве только — на очень большую любовь. И то временно, добавил я, чтобы не породить в ней завышенную самооценку.

Девушка, слушая мои речи, кивала сочувственно, и я уже начал думать о ней с игривостью. Она из России или, скорее, из Германии, решил я. Ее отец в это время затеял спор о мировой политике на вполне приличном английском языке с продавцом арбузов. Он говорил, что здесь, видимо, начитались его «постов» в Интернете, потому что дело выглядит так, будто только и ждали его приезда, чтобы оспорить не за один год выработанные им взгляды.

Он, в случае чего (в случае, если мои игривые мысли о его дочери станут реальностью), будет отговаривать ее от меня, заподозрил я. Чем-то я ему обязательно не понравлюсь. Всем отцам не нравятся мужчины, чьи речи так внимательно слушают их дочери.

И вот в это время вдруг вспыхнула какая-то ссора неподалеку от места, где мы находились. Высокий, помятый тип вынул из вислого пиджака длиннющие ножницы и стал, щелкая ими, наступать на красномордого коренастого дядьку, который вытащил откуда-то сбоку заточенную и тоже неестественно длинную вязальную спицу (не вязальную, а велосипедную, догадался я, а ножницы, наверное, портновские, но почему такие узкие?). От этой захватывающей сцены нас тут же отвлекло еще более динамичное зрелище: мимо нас пробежал мальчик с огромным удилищем, которое он держал одной рукой и очень прямо, как держат флаг на церемонии открытия Олимпийских игр. А другой рукой он сжимал пучок лески, чьи петли торчали из его кулачка. За ним гналась и размахивала руками распаренная женщина, довольно грузная, в платье с короткими рукавчиками, не скрывавшими морщинистых подмышек, и кричала, что мальчик у нее что-то выудил.

Когда я еще объяснял девушке про наши места, я присел на пустой ящик из-под арбузов (она присесть на другой, естественно, отказалась, а я, естественно, извинился, за то, что сижу один, но я сегодня уже настоялся и находился, объяснил я). И вот пока я сидел, ко мне на колени запрыгнул рыжий кот, а когда эти двое забулдыг стали ссориться и побежали мальчик с удочкой и женщина с подмышками, кот вдруг сел у меня на коленях и сидя, — совершенно не так, как это обычно делают коты, начал мочиться. Это выглядело очень странно, как если бы Будда, сидя на скрещенных ногах, вдруг стал бы писать вверх под углом примерно в сорок пять градусов. Я не шевелился и со страхом и отвращением ждал, что влага вот-вот просочится к моим коленям через брюки. А кот мочился и мочился, и было непонятно, как в обыкновенном коте может поместиться столько жидкости.

Наконец, к нам подошел мой друг, тоже рыжий. Он сказал, что знает этого кота и что он никогда не остановится, если его не остановить. И правда, как только он взял кота за шиворот и оторвал его от моих коленей, внутри у кота будто упала задвижка (именно задвижка и именно упала, а не завернулся клапан, который постепенно закручивают), и кот сразу прекратил мочиться. Я посмотрел на брюки — они были сухие. Я всегда знал, что на моего рыжего друга можно положиться, — он чрезвычайно практичный человек!

А девушку и ее отца, чтобы они поняли, как на самом деле выглядят наши места, я отвезу сейчас в совершенно новый город Модиин, а потом загляну с ними в роскошные поселки рядом: в гордый Реут и в прозрачную тишину Макабим.

НЕЛОВКОСТЬ

Когда я проснулся в гостиничном номере, кроме меня в нем были еще две женщины. Комната была небольшой и квадратной. К одному углу примыкала дверь, а в трех других стояли кровати, одна из которых была моя.

Одна женщина — та, что напротив — была молодая (лет двадцать семь), она читала цветной проспект, лежа на боку в легкой пижаме и прикрыв одеялом ноги. Другая — кажется, еще спала, но лицо ее было видно мне. Ей, видимо, было чуть за сорок.

Довольно глупая ситуация. Наверное, и вторая женщина не спит, а притворяется спящей, и обе ждут, чтобы я собрался первым и вышел из комнаты, дав им возможность привести себя в порядок.

Почти не разлепляя глаз и не надевая очков, я пошел к умывальнику между их кроватями и сполоснул лицо. Когда я вытирал его полотенцем, я услышал слева (там была молодая женщина) свое имя. Я удивился, откуда оно могло быть ей известно, но тут же это стало неважно, потому что, назвав меня по имени, она добавила, что предпочла бы, чтобы я воспользовался своим полотенцем, а не ее.

— Как же? — удивился я. — Здесь рядом с умывальником всегда висело мое полотенце.

Я оглянулся на свою кровать и увидел, что рядом с ней на гвоздике в стене висит полотенце, а рядом с ее кроватью никакого другого полотенца нет, и, значит, это — действительно ее.

Я стал извиняться, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно проникновеннее, но не глядя в ее сторону.

— Это потому, — сказал я, оправдываясь, — что я живу здесь один уже неделю, и все это время вешал свое полотенце на это место.

— Как же один? — отозвалась женщина справа (значит, она действительно не спала). — Я живу здесь уже две недели.

Я почувствовал, что краснею. Она, наверное, приходила, когда я уже спал, и уходила очень рано, оставляя тщательно застеленную кровать. Но все равно получалось неудобно: будто я игнорирую ее. Ведь вторая женщина намного моложе ее и очень миловидна. Правда, и у этой женщины очень правильные черты лица, как я успел заметить, пока она «спала». Но я был без очков и вполне возможно, хоть и не часто это случается, — когда разглядишь такое лицо, оказывается, что при общей правильности, все детали его вылеплены не очень удачно. Теперь уж я точно нацеплю очки только перед самым выходом.

Но до этого мне еще обязательно нужно побриться. Я взял в руку кисточку для бритья, но вместо того, чтобы как обычно выдавить пасту на ее щетинистый пучок, я макнул его в низкую белую чашечку с белой пеной. Я услышал безнадежный вздох молодой женщины и понял, что это была ее косметическая смесь. И снова я бросился извиняться. Обе женщины молчали.

Пока я брился, я думал, как бы мне загладить свою вину. С косметикой уже ничего не поправишь. Сбегать хотя бы за свежим полотенцем? Но если я принесу его в руках, то в этом тоже будет какое-то покушение на принадлежащий только ей предмет. Значит, нужно позвонить, чтобы полотенце принесла горничная. А еще я выйду и куплю им по какому-нибудь маленькому, но приятному подарку. Конечно, не цветы. Придумал — молоденькой женщине я куплю очень большой, очень свежий, очень оранжевый апельсин и, улыбаясь, протяну ей его на тарелочке, держа ее за край. Она поймет, что я специально держу за самый край, хоть и рискую, что апельсин скатится с тарелки, а кроме того у лежащего на тарелке апельсина есть кожура, которую она отделит сама. И все это значит, что улыбаясь и ценя ее, я уважаю абсолютную суверенность ее личности и ее физическую неприкосновенность. Но что же я подарю второй женщине? Тоже апельсин? Нет, нельзя. Получится, будто я нивелирую двух таких разных женщин. Но что же тогда?

С этой мыслью я покинул комнату, внизу попросил доставить в наш номер свежее полотенце, а затем, пройдя через холл и открытую стеклянную парадную дверь, вышел из гостиницы. Я шел наугад через парк с цветами, расположенный вместе с гостиницей на холме. Дойдя до конца парка, я уперся в ограду над обрывом. Внизу была шумная улица, на проезжей части было на удивление мало автомобилей, зато очень много цветных автобусов, троллейбусов и трамваев. Было много солнца, но главное — на другой стороне улицы на скамейке сидела моя жена. Она уже заметила меня и махала рукой. Я подумал, что в гостиницу я не вернусь, молоденькой женщине я пошлю апельсин на тарелочке, что послать другой женщине, я еще придумаю, чемодан пусть привезут на такси.

Благо, холм над дорогой высокий — я перелез через ограду, растянул полы пиджака и над автобусами, троллейбусами и трамваями планировал в раскрытые объятия вставшей со скамейки и улыбающейся мне жены.

ФАШИКИ И ЛИБЕРАСТЫ

Уверен, пока я не успел отойти от наркоза после аварии, эти левые твари в тель-авивской больнице «Ихилов» меня клонировали и клона моего воспитали либерастом. Разве нормальный человек, который появился на свет хотя бы даже через кесарево сечение, может стать леваком? Черт дернул меня въехать в столб именно в либерастическом Тель-Авиве, будто мало столбов в других местах. Что «не может быть»? Какая, еханый бабай, «клятва Гиппократа»? Вы им верите? Они сами давно продались и Гиппократа толкнули за тридцать шекелей. Я его сам уже четыре раза видел в новостях — арабесы камни швыряют, а он вместе с ними, орет что-то нашим солдатам, надрывается. Да не Гиппократ, клон мой!

Я по улице иду — на меня, ешкин кот, уже пальцем показывают! Однокашников своих из Таганрога по Иерусалиму водил (приехали глянуть после отмены виз), так эти клоуны на кикар Царфат сгрудились, полиция их теснит на островок, а они из-за плаката «Free Gaza!» мне машут. Мол, иди сюда. У меня даже во рту пересохло. Ей-богу, плюнуть нечем было! Но так может и лучше, что не сплюнул, экскурсанты мои таганрогские в содержание плакатов вчитываться не стали. Мы в классе, вообще, немецкий учили. По-немецки свобода — Freiheit, фрайхайт. Ну и я тоже в объяснения по поводу лозунгов вдаваться не стал, сказал — этот длинный, который больше всех машет, со мной вместе в шестой палате лежал после операции, а те, что рядом с ним — врачи и медсестры, выхаживали его и меня. Мне то что? Только ноги переломало, меня свозить в сральник, и ладно, а у него — серьезная черепно-мозговая травма. Его увозили в специальный кабинет, подолгу с ним разговаривали, проводили «восстановительные» беседы. До сих пор так до конца и не восстановился. Заговаривается. Например, может крикнуть: «Дай!» — и покажет на кого-то другого, мол, ему дай, не мне. Тяжелый случай!