а не как побитая собака. Если тебя твоя служба чему-то учит, пусть и с тумаками, с самолюбием отдавленным, то служи. Сбежать всегда успеешь, правда?
– Умеешь ты вдохновить, – заметил сын. – Но мысль твою я понял и даже разделяю.
– Ну вот и славно. – Мама запросто, не считаясь ни с двадцатью тремя годами, ни со званием, ни с ростом, просто встала и чмокнула его в макушку. – Это хорошо, когда у ребенка все хорошо. Вещички выложила, выбери, что тебе понадобится. Свитер положу.
– Не надо.
– Надо. Это Ленинград, – мама погрозила пальцем, по-прежнему маленьким, изящным, но на котором уже проявлялись на суставах артритные узлы от постоянной, тяжелой, тонкой работы. – Доброй ночи, малыш.
Быстро собрав белье, рубашки, носки и воровато отложив в сторону свитер, Чередников с огромным удовольствием растянулся на собственной – не с панцирной сеткой! – кровати.
«Как хорошо все-таки дома, спокойно… проспать бы все, и ну их всех в баню…» – снова завозилась крамольная мысль, но теперь лейтенант Чередников, странно ободренный маминой поддержкой, решительно одернул себя: «Отставить глупости! Служба есть служба» – и заснул с чувством огромного, но выполненного долга. Одержал-таки победочку, пусть и малюсенькую, без микроскопа не разглядишь. И все-таки одержал.
* * *
Встретились на Ленинградском вокзале, погрузились на «Красную стрелу». Генка, невыспавшийся, но чем-то ужасно довольный, травил какие-то байки, анекдоты, говорил о чем угодно, кроме одного: как будем решать стоящую перед ними задачу. Что ж, становилось понятно, что с Гомановым можно и поладить, и в разведку сходить. Саша понял, что тащат его в колыбель революции просто за компанию, что там вдвоем делать? Ведь едут не в притон, не на хазу или как это там у них называется. Не на медведя идут, а на поиски обычной недозакрытой двадцатки, то есть церквушки под Ленинградом.
В поезде Генка тотчас заснул; Чередников, который твердо решил не спать всю дорогу, радовался первой служебной командировке – до той поры, как Гоманов растолкал его уже на Московском вокзале, пока не вылезли они на перрон. И летний Ленинград поприветствовал их такой ударной порцией свежести, что Шурикова радость по поводу нежданной поездки моментом улетучилась. Ветра в колыбели революции гуляли лютые, пронизывающие, можно сказать, трезвящие. Немедленно захотелось обратно в Москву, в теплый кабинет. Снова полезли в голову различные пораженческие мысли: никак, Гоманов потащил его с собой в воспитательных целях, показать салаге работу без прикрас? Что, один не мог смотаться? «Да и дернул черт меня брякнуть про белые ночи. Этот-то небось отдыхать ездит только на картоху… и какого лешего я выложил свитер?!» – запоздало каялся Чередников, плотнее заворачиваясь в свой замшевый пиджачок, мамин подарок.
Говорили, и не один раз, с самого детства: слушайся старших, в особенности маму! А ты, московский щеголь, уже на полпути к тому, чтобы дать дуба на ленинградских узких тротуарах.
Тьфу ты, как холодно-то.
– Лапсердак у тебя знатный, как на танцы, – позубоскалил Гоманов, поднимая горло верблюжьего свитера.
Мерзавец! «Не набирай вещей!», а сам с чемоданом. И наверняка назло так долго и нудно изучает расписание электричек. Чередников не выдержал, взмолился:
– Да пошли уж, поехали, сейчас дуба дадим.
– Смотря кто, – бессердечно заметил тот. – А я вот интересуюсь, куда ты так торопишься. К обедне уже не поспели, днем наверняка никого нет, до ближайшего жилья там – я по карте прикинул – километров пять.
– И что? Не успеем на электричку – будем в лесу ночевать?
– Ну а что? – хладнокровно произнес Гоманов. – Если где-нибудь не приютят, то придется так. Или на попутках на вокзал, до поезда, если решится кто. А тебе чего, «Асторию» подавай?
Чередников разумно промолчал, потому что задень старлея – он несколько дней булькать будет, исходить желчью. Лекцию прочтет еще минут на тридцать, тут ему, теплолюбивому москвичу, и конец придет.
Шурик смирился. И от безысходности вспомнился чокнутый сосед по дому, помешанный на индусах и йоге. Он настаивал на том, что если сконцентрировать внимание на макушке, смотреть глубоко в себя, то вообще ничего не станет вокруг – ни жары, ни холода, сплошная нирвана. Чередников попробовал сосредоточиться и направить взор внутрь души и чуть не вывихнул глазные яблоки. Впрочем, стало потеплее. Или ветер сменил направление?
Наконец погрузились в нужную электричку. В ней тоже было свежо, к тому же в вагоне ехали сплошь хладостойкие ленинградцы, смеющиеся в лицо ветрам, поэтому все окна были распахнуты, и зверски дуло. Генка, демонстрируя очередную сторону своего многогранного характера, вручил ему шарф, теплый и кусачий. На вялые возражения огрызнулся: мне, мол, ни к чему, у меня свитер с горлом. От шарфа вниз по всему телу расплывалось такое удивительно-колючее тепло, что Шурик сам не заметил, как задремал, и очнулся, когда Генка начал пихать его под ребра:
– Эй, сурок, вставай, не спи – замерзнешь.
Выгрузились на ветхой платформе, чья старость наступила еще до Великой Октябрьской революции – приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы не провалиться в тартарары. Выловили бодрую старушенцию, похожую на местную дачницу, которая сначала решительно отнекивалась, что и понятия о «таких-то вещах» не имеет. И все-таки, изучив предъявленные удостоверения, несколько успокоилась и подробным образом указала азимут, упоминая при этом такие подробности – вплоть до третьей сосны на втором просеке, – что возникали смутные подозрения, не шпионка ли. Само собой, следуя столь детальным указаниям, они заплутали. Уже заметно смеркалось, железная дорога была невесть где, а где залив, понять можно было легко, по ветру. И по тому, что где-то за соснами маячила светлая водяная гладь и переругивались чайки. Наконец откуда-то со стороны рявкнул маневровый паровоз, и Шурик успокоился: стало быть, не так далеко железка, часа полтора-два. О том, где там, на железке, хоть какая-то остановка, он решил не думать. Вокруг, впрочем, было хорошо, ветер между деревьями гулял свежий, балтийский, пахло прелью и почему-то медом. Но вот куда они брели – совершенно было непонятно до тех пор, пока глазастый Гоманов не увидел пляшущий между деревьями огонек.
– А вот и наши мракобесы, – порадовался старлей и уверенно устремился на свет.
Тропинка извивалась среди высоких сосен, словно блуждающие болотные огоньки. Хрустели ветки под ногами, точно снег, таинственные туманные тени блуждали среди