Читать интересную книгу Незримые твари - Чак Паланик

Такое чувство, будто мне только что вручили какую-то крупную награду за отличия в некоем крупном достижении всей жизни.

Будто - "вот она, Мисс Америка!"

"Спускайся к нам!"

А внимание такого типа я люблю по-прежнему.

За дверью кладовки ноет Манус, мол, он чует дым, и, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не дай ему умереть. Как будто оно меня сейчас волнует.

"Нет, правда, Манусу хотелось быть кремированным".

В блокнотике для телефонных заметок я пишу:

"через минуту открою дверь, но у меня осталось ружье. а сейчас я просуну в дверь валиум. съешь. сделай это, или убью".

И просовываю записку под дверь.

Мы выберемся к его машине на подъездной дорожке. Я заберу его с собой. Он будет делать все, что скажу, иначе, где бы мы ни очутились в итоге, я расскажу полиции, что он вломился в дом. Что он разжег пожар и похитил меня, угрожая ружьем. Наболтаю кучу всего про Мануса, Эви, и эти их больные любовные дела.

Слово "любовь" на вкус кажется как ушная сера, когда я думаю так про Мануса с Эви.

Бью прикладом в закрытую дверь, а ружье срабатывает. На дюйм в сторону - и я бы погибла. Лежала бы мертвой по ту сторону двери, за которой зажарился бы Манус.

- Да, - верещит Манус. - Я сделаю что угодно! Только, пожалуйста, не дай мне сгореть и не стреляй! Что угодно, только открой дверь!

Туфлей проталкиваю вытряхнутые из пузырька таблетки валиума в щель под дверью кладовки. Держа перед собой ружье, открываю дверь и отступаю назад. В отблесках огня со второго этажа видно, как дом заполняется дымом. Вываливается Манус, с притягательными выпученными глазами и поднятыми руками, и я маршем провожу его к машине, уткнув в спину ружье. Даже под концом ружья кожа Мануса наощупь тугая и сексуальная. Дальнейших планов у меня нет. Я знаю только, что пока не хочу ничего решать. Где бы мы ни очутились в итоге, не хочу снова становиться нормальной.

Закрываю Мануса в багажнике его "Фиата Спайдер". Милая машинка, очень милая машинка, красная, с убирающимся верхом. Бью прикладом ружья в крышку багажника.

Мой любовный багаж не издает ни звука. Потом я задумываюсь, хочется ли ему еще в сортир.

Швыряю ружье на пассажирское сиденье и возвращаюсь в плантаторский ад Эви. В фойе, там теперь печка: аэродинамическая труба из холодного воздуха несется через парадную дверь и наверх, в свет и жар надо мной. В фойе по-прежнему стоит тот стол с золотым телефоном-саксофоном. Повсюду дым, и хор кучи сирен на пожарных детекторах ревет так громко, что болят уши.

Как нехорошо - заставлять Эви так долго валяться в Кэнкане и ждать хороших новостей.

И вот я набираю номер, который она оставила. Ну конечно, Эви снимает трубку после первого же гудка.

И Эви говорит:

- Алло?

Ничего кроме звуков всех моих деяний: детекторов дыма, треска пламени, звона люстры, сквозь которую трубой проносится бриз, все это для нее, чтобы она могла послушать на том конце линии.

Эви спрашивает:

- Манус?

Где-то, наверное, в столовой, рушится потолок, искры и угольки выплескиваются на пол фойе из ее дверей.

Эви говорит:

- Манус, не дури. Если это ты, то я тебе сказала, что больше не хочу тебя видеть.

И тут:

Бабах!

Полтонны искрящейся, мерцающей, огромной люстры австрийского хрусталя ручной работы срывается с центра потолка в фойе и взрывается опасно близко.

Дюймом ближе, и я была бы мертва.

Как я могла не рассмеяться. Я ведь и так уже мертва.

- Послушай, Манус, - говорит Эви. - Я сказала тебе, чтобы ты мне не звонил, или я сообщу в полицию, что ты отправил мою лучшую подругу в больницу без лица. Понял?

Эви продолжает:

- Ты зашел уже слишком далеко. Я добьюсь ордера на арест, если придется.

Манус и Эви; не знаю, кому из них верить, мне известно одно: у меня горят перышки.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Перенесемся обратно, на съемки для журнала мод, на ту самую свалку, полную грязных разбитых машин, где нам с Эви приходилось лазить туда-сюда по обломкам, нарядившись в купальные костюмы от Германа Мэнсинга из таких узеньких ремешков, что приходилось носить "заклейку для щели" из изоленты, - а Эви начинает:

- Насчет твоего изуродованного брата...

И фотограф, и арт-директор - далеко не из моих любимых. И я отзываюсь на слова Эви:

- А?

Занятая выставлением задницы напоказ.

А фотограф зовет:

- Эви? А ну, хватит дуться.

Чем уродливей модная одежда, тем в худших местах приходится позировать, чтобы она хорошо смотрелась. Свалки. Бойни. Очистные сооружения. Пресловутая тактика уродливой подружки невесты, когда хорошо смотреться удается только в сравнении. На одной съемке для "Индустрии Джинсовой Одежды" я прямо была уверена, что придется позировать в обнимку с трупами. В этих машинах со свалки повсюду ржавые дыры, зазубренные края, а я стою почти голая, пытаясь припомнить, когда у меня в последний раз был припадок столбняка. Фотограф опускает камеру и говорит:

- Долго я должен впустую тратить пленку, пока вы, девочки, все же втянете животы?

Чем дальше, тем больше усилий требуется, чтобы сохранить красоту. Простых прикосновений бритвы достаточно, чтобы ты расплакалась. Простой эпиляции в области бикини. Помню, Эви пришла с коллагеновой инъекции губ и сказала, что в ад попасть уже совсем не боится. Есть вещь еще похуже - когда Манус отдирает твою заклейку для щели, а ты негладко выбрита.

А про ад я ответила Эви:

- Завтра у нас там съемки.

Так вот, сейчас арт-директор говорит:

- Эви, не могла бы ты влезть по куче на парочку машин повыше?

И это на высоких каблуках; но Эви лезет. Маленькие бриллианты триплекса рассыпаны повсюду, куда можно упасть.

Эви спрашивает сквозь большую широкую улыбку:

- Как именно твоего брата изуродовало?

Искреннюю улыбку можно выдержать лишь до того момента, когда она превратится в обычный оскал зубов.

Арт-директор поднимается к нам, держа маленький пенораспылитель, и ретуширует ржавый след, перечеркнувший мне ползадницы.

- Это был баллон с лаком, кто-то выбросил его в нашу бочку для сжигания мусора, - рассказываю. - Он сжигал мусор, а тот взорвался.

А Эви спрашивает:

- Кто-то выбросил?

А я отвечаю:

- Надо думать, это была мама, если учесть, как она орала и пыталась остановить кровь.

А фотограф просит:

- Девочки, вы не могли бы чуть-чуть привстать на цыпочки?

Эви продолжает:

- Большой баллон лака "Хэйр-Шелл" на тридцать две унции? Да ему, наверное, пол-лица снесло.

Мы обе встаем на цыпочки.

Отвечаю:

- Ну, не настолько все было плохо.

- Секундочку, - зовет арт-директор. - Нужно, чтобы ваши ноги были не так близко друг к другу, - потом командует:

- Шире, - потом:

- Еще чуть пошире, пожалуйста, - потом вручает нам большие хромированные инструменты.

Мой весит, наверное, фунтов пятнадцать.

- Это плотницкий молот, - говорит Эви. - И ты его неправильно держишь.

- Солнце, - просит Эви фотограф. - Ты не могла бы, пожалуйста, держать бензопилу чуть ближе ко рту?

Металл машин горячо нагрет солнцем, верх у каждой вмят под весом кучи лежащих сверху. Здесь машины со смятым передом, по которым видно, что живым из них не вышел никто. Машины со вдавленными в виде буквы Т бортами, в которых гибли целыми семьями. Машины, похожие на прицепы, у которых задние сиденья плотно вдавлены в приборную панель. Машины, не ведавшие ремней безопасности. Машины, не ведавшие воздушных мешков. Не ведавшие спасательной рамы. Не ведавшие санитаров. Здесь машины, развернувшиеся лепестками в месте взорвавшихся топливных баков.

- И что характерно, - замечает Эви. - Всю жизнь я работала для того, чтобы попасть в это самое место.

Арт-директор командует нам продолжать и прижаться к машинам грудью.

- Все время, пока росла, - продолжает Эви. - Я вроде бы считала, что быть женщиной не так... разочаровывает.

А я всегда хотела одного - быть единственным ребенком.

Фотограф говорит:

- Брависсимо.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Что до сестер Рей - это трое тощеньких белых мужчинок, которые днями торчат в одном номере Конгресс-Отеля, наряженные в нейлоновые комбинации с бретельками, спадающими то с одного, то с другого плеча, обутые в туфли на высоком каблуке; и курят сигареты. Китти Литтер, Софонда Питерс и веселенькая Вивьен Ва-Вэйн; их лица блестят от увлажнителей и яично-белых лицевых кремов, они слушают эдакую музыку "ча-ча-ча в три шага", которую кроме как в лифтах уже нигде не услышишь. Волосы сестер Рей, - их волосы коротко стрижены, гладко прилизаны лаком к голове и скручены, щетинятся заколками. Наверное, на заколки они натягивают парики, когда на улице не стоит лето. Большую часть времени им вообще неизвестно, какое сейчас время года. Шторы не подымаются никогда в жизни, а в автоматический чейнджер всегда заряжена где-то дюжина этих пластинок с ча-ча-ча. Вся мебель только в светлых тонах, большой четвероногий консольный стереопроигрыватель "Ар-Си-Эй". Из тех проигрывателей, в которых иголкой можно поле пахать, а огромный железный тонарм весит под два фунта.