сухим, в черных трещинах пальцем утрет тому нос. — Ишь ты, за зиму-то как вытянулся… Расти, парень, расти… Придет время, нужным человеком будешь!
Окинет детские головы взглядом, сгрустнет — или пожалеет их, или вспомнит свою нескладную жизнь, повернется, пойдет к ходку. Оттуда, не поворачиваясь, махнет рукой, мол ступайте, сам потихоньку сядет в ходок, поедет дальше…
С приходом весны у колхозного человека забот прибавляется. У председателя — тем более. Целыми днями мотался Черноталов, до полночи сидел с людьми в конторе. Усталый, тяжелый приходил домой.
— Изведешься, — говорила ему жена, — не доживешь своего.
— Доживу, — отзывался Егор Иванович. — Да и кто знает где оно, мое-то? Может, во всем этом, сегодняшнем, и запрятано… Ну, а если запрошусь в зеленую дубраву, горя мало: отжил, значит, как я понимаю, отмозолил людям глаза!
— Перестань! Вечно он до слез доймет!
Засыпал быстро. А по первому сполошному крику петуха вставал, одевался, умывался и уходил. С головой уходил в колхозную «работушку-заботушку».
Летом 1945 года, в разгар сенокоса, пригнал в поле на телеге мальчишка.
— Тетя Дуся, тетя Дуся! — кричал он Евдокимовой. — Айда в деревню!.. Дядя Иван с фронта пришел!
Неожиданно подкосились ноги у той, как стояла, с вилами в руках, так и села на рядок сена. Заплакала.
Вечером в доме Евдокимовых собрался народ «от мала до велика». Но солдатские глаза упорно разглядывали лица, хотели кого-то увидеть. Наконец Иван спросил жену:
— Что-то Черноталова не видно? Где он?
— Болеет, — ответила Авдотья, — зимой еще слег. Всю войну, можно сказать, на себе тащил, а теперь вот…
На другой день Евдокимов с женой пришел к Черноталову.
Старуха Егора Ивановича хлопотала возле печки, а около кровати больного сидела Феня.
Увидел старый солдата, прослезился.
— Ну вот и вернулся, орел?
Молча наклонился над ним Иван, помог сесть на подушках. Потом троекратно, по-русски, поцеловал Егора Ивановича в дрожащие губы.
В избе стояла тишина. Ни у мужчин, ни у женщин слова не шли. Слишком много чувств накопила душа каждого из них, слишком много…
ВЛАДИМИР КУРБАТОВ
Родился в 1928 году в Крыму. По профессии учитель.
Рассказы печатались в журналах «Юность», «Советский воин», «Уральской нови» и областных газетах «Челябинский рабочий» и «Комсомолец».
ДЕДОВА ГРУША
Мне запомнились отцовы истории, которые он рассказывал вечерами, сидя со старшими детьми под огромной грушей. Груша была необыкновенная. Теплый вечерний ветерок задумчиво перебирал ее листья, и мне иногда казалось, что это не отец рассказывает, а она, старая, плодовитая, дарившая нас маленькими, но очень сладкими медовыми плодами.
Село, в котором рос мой отец, было большое: четырнадцать километров в длину, семь в ширину. Семь приходов было в нем, а после коллективизации — семь колхозов. Стояло оно у днепровских плавней, на великом пути с севера на юг, протоптанном и копытами коней крымских орд и ватагами запорожцев, а потом мирными бричками чумаков, возивших из Крыма соль. Соляным шляхом звалась эта дорога, проходившая через село с поэтическим названием Малой Белозирки.
Шла весна 1920 года. Отгремели над селом лютые военные годы. Кто только не ломал ветвей в яблоневых и грушевых садах его: и беспутные махновцы, и лютые белые чеченцы, и кайзеровские немцы, как саранча, пожиравшие все на своем пути.
Отгремела война. Над селом опустились тихие вечера. Запели девчата. Парубки приосанились. Хмуро щурились богатые мужики: у молодых ветер в голове, а мы еще побачим, что будет.
Пришел с войны Сашко Грачик в буденовке с красной звездой. Соседские хлопчики бегали смотреть через тын на Сашка и его красную буденовку. «Бач, рогатка яка», — шептались хлопчики и до истомы завидовали парубку. Девчата тоже поглядывали на Сашка. Да и как было не поглядывать: видный парубок Грачик, стройный, с широкими бровями вразлет. Не глядела на парня только Галинка, дочка волостного писаря Бойко. «Що я комбеда не видела, голоштанника», — говорила она подружкам.
Не глядела на людях. А когда Сашко проходил мимо ее хаты, пристально разглядывала его из-за марлевой занавески. Не похож этот парень на знакомых ей парубков. Что-то было в нем свое, что он знал, а они не знали. Не знала и она, Галинка. А хотела знать. Вот потому и глядела из-за занавески.
Лунными вечерами сходилась молодежь с западной части села, кладбищенские, как их звали белозирцы, на Олесиной поляне, за околицей села: внизу Днипро, а вверху, над кручей кладбище. Песни пели, играли игры, а некоторые парочки спускались вниз, к теплым водам Днипра и, прячась в ивняке, целовались. А старый Днипро, кравший по ночам все звезды с неба, плескал доброй волной по камышовым заводям, и поцелуев не было слышно.
Ходила тогда Галинка с Василем, сыном дьякона из их прихода. И к Днипру спускалась с ним целоваться. Женихалась с Василем не по любви, а скорее из озорства, а может, и от скуки, а может, из-за того, чтобы другие парни не липли, — Василь был добрый, толстогубый и тихий, как теленок.
После возвращения Грачика Василь иногда приходил на Олесину поляну вместе с ним. Были они товарищами еще по приходской школе. Галинка видела, что ухватился Сашко за Василя, как черт за грешную душу. Все с ним о боге спорил и агитировал за комсомолию и комбедию. А Василь больше молчал и вздыхал. Слишком врос парень в старое да батька своего боялся: строг был дьякон.
Начиналось уже лето, а Сашко дивчины себе еще не выбрал. Правда, на селе его часто видели с Мотрей рябой, но дела у них были комсомольские — идейные, вот и ходили вместе. Да и то, Мотря была намного старше Сашка, в войну партизанила, а сейчас громко говорила: чего это она замужем не видела, какому-то паразиту галушки варить! Свирепая была девка — никак Сашку не пара.
Придет Сашко на Олесину поляну, поговорит с парнями, иногда поспорит. Попоет. Хороший голос у него. Мужественный и душевный. Особенно любил он: «…а я тебя аж до хатыночки сам на руках выднесу…» Когда услышала Галинка впервые, как пел Сашко, душно ей стало, задохнулась. Никогда с ней такого не бывало. Будто позвал ее с собой… Но он не звал.
Тихая была в этот вечер Галинка. Сидела у заводи, обхватив руками ноги, пригнув голову свою к коленям. Глядела на звезды, украденные с неба Днипром. И Василь был тихий. Он всегда был тихий. Потом обнял Галинку за плечи, сказал то ли всерьез, то ли