Почему у людей нет вкуса к таким вещам?
Я давно заметил — особенно это касается женщин.
В один из вечеров, прикончив бутылку, она вдруг обняла меня за шею. Я мгновенно протрезвел. Отчетливо, как под микроскопом, ощутил ее губы, сухие и твердые, и что они перемещаются по лицу, как насекомое.
Она игриво отступила в комнату. Изображая возбуждение, я помог забраться на помост. Хотелось выпить еще, чтобы запьянеть хоть как-то. Но бутылка осталась там, в кухне.
Пальцы на ее ступнях судорожно сжались, распрямились.
Схватив ее за волосы, я поразился густой шевелюре — и закрыл глаза.
…Через полчаса, опасаясь, что она заснет прямо здесь, я стал потихоньку ее выпроваживать. Та сонно сопротивлялась, просила выпить. Пришлось пожертвовать остатками “Деламэна”. Прижав флакон, как ребенка, она долго шаркала ключом по двери. Наконец створка захлопнулась, все стихло.
Я из пушки в небо уйду!
Тиги-диги-ду! Тиги-диги-ду!
Убрав рюмки, я лег навзничь. На простыне заметил ее пепельный волос, смахнул на пол. Пытался вспомнить тело. Но ничего, кроме ощущения нашпигованности , не осталось.
Решил, что повторять не обязательно.
(Окончание следует.)
Безвременный дом
Грицман Андрей Юрьевич родился в 1947 году в Москве. Поэт, переводчик, эссеист. Выпускник Первого медицинского института. С 1981 года живет в США, работает врачом, специалист по диагностике рака. В 1998 году закончил литературный факультет Университета Вермонта со степенью магистра искусств по литературе. Автор нескольких книг стихов и эссе, изданных на русском и на английском языках. Организатор и ведущий Международного клуба поэзии в Нью-Йорке и главный редактор сетевого журнала “Интерпоэзия”.
* *
*
Б. К.
Что-то в воздухе там на холмах,
В тех крутых переулках.
Только гости мы здесь на свой страх,
Но без риска как будто.
Если дом покидаешь навек
Безрассудно, безбожно,
Бесшабашно поверив судьбе.
Но потом осторожно
Ищешь снова на ощупь свой дом
В формах нового быта.
Вот в наемной квартире вдвоем,
Бакалея открыта.
Или как его там, зеленная. Потом
С током медленной грусти
Жизнь опять обживает себя
На крутом спуске улиц.
И оттуда бредем мы втроем
Полкэмэ до бульвара
Снеди взять в новый дом
На обед, старый стул с тротуара
В середине пустынной страны незнакомой.
Так становятся эти холмы
Нам безвременным домом.
* *
*
Она, в принципе, безответна,
Обращайся к самому себе,
Невольно жестикулируя,
Сквернословя косноязыко.
В процессе валяния
У бетонной ограды Храма Искусств
Лежи наслаждайся
Своей музбыкой.
Глядишь, автобус проедет,
Женщина через жизнь пройдет,
Поезд далекий, собеседник милый,
Гудком ответит.
Где-то в беленой комнате
Она пряжу свою прядет.
Тут и там узелком неприметным метит.
Так что, гляди, вся ткань в узелках, стежках,
В узорных петлях, потом в швах и разрывах.
Слышишь, словно табачный дым, тает подпольный страх,
Когда полночное дно все живое в небесных рыбах.
Поздний Самойлов
Когда уже допито все, докурено,
Набедокурено, нацедээлено,
Пристреляно, опалено, залатано,
Когда уже совсем и дела нет,
Когда свободен от любви с плакатами —
Гражданственность в чулане тлеет знаменем, —
Тогда литература стала мебелью,
Снега над Пярну вознеслись знамением
И легкие слова летят явлением,
Когда уже ослеп почти
И звук живет один в закрытом черепе.
Ты эту книгу до конца прочти.
Те строки, как в бутылке, чудным вечером
Плывущей по морям безверия.
Вот выдохнул совсем — и стало холодно
И пусто, словно сердце выдохнул,
Но беспредельно легче и светлее.
И спит поэт в гробу, ему положенном,
Словно солдат на отдыхе под елью.
* *
*
Где-то в сознании газгольдеры, черные дыры, аспид нутра,
словно испанки волна мятежных двадцатых.
Кроется где-то рожденье на дне до утра,
Родины дальней верста в цветах полосатых,
в сотках на всех, в набухающих венах дорог,
в небе отечном, нависшем над городом сонным,
где продолжается кем-то отмеренный срок,
но воспрещается вход посторонним.
Я постою, стороной по краю пройду
вдоль государственной, мне неизвестной границы.
Лица родных и друзей поплывут поутру
в свете Господнем, в преддверии тихого сердца.
И не понять, почему же еще невдомек
так далеко на окольном пути Провиденья:
город в тумане, где мы проживаем вдвоем,
где не помогут от грусти эти картонные стены.
* *
*
Холодок бежит за ворот.
Поводок плывет по горлу.
Человек бежит за город.
Далеко не убежишь.
Ешь изюм, малину, творог.
Минералку по утрам.
Ты же сам себе не враг!
Так подольше поживешь.
Только не глядись в осколок:
Там ограда и овраг.
* *
*
Все, что заплачено и оплакано,
Все, что заметано и отведено,
Метит судьба нитями белыми,
Словно на шкуре звериной отметины.
Ну и пора, пока зарубцуется,
Дышишь и куришь, чай без сахара,
Ночью тиха непроезжая улица,
В этих местах не нужна охрана.
Ни она, ни охранная грамота не надобны.
Морен надолбы как замка башни.
Пошли мне туда письмо до востребования.
Помнишь, как было в жизни вчерашней.
Ходишь к окошку, смотришь на девушку.
Она стареет от раза к разу.
Пора принять наконец решение —
И все разрешится совсем и разом.
А я все жду, может быть, сбудется.
Давно пора смириться с данностью.
Молоко да хлеб, в небе туманность.
Вот стол да порог, вон небесная лестница.
<
Владелец лучшего клуба для геев
Жадан Сергей Викторович родился в г. Старобельск Луганской обл. Окончил филфак Харьковского педагогического университета. Поэт, прозаик, драматург, переводчик с немецкого и белорусского. Пишет на украинском языке. Произведения переведены на немецкий, английский и многие славянские языки. На русском языке вышли книги: “История культуры двадцатого столетия” (стихи в переводе И. Сида, 2003) и роман “Депеш Мод” (перевод А. Бражкиной, 2005). Лауреат национальных и международных премий. В “Новом мире” печатается впервые.
Тот, кто переживал настоящее отчаянье, поймет меня наверняка. Однажды утром просыпаешься и вдруг понимаешь, что все плохо, все очень плохо. Еще совсем недавно, скажем вчера, у тебя была возможность что-то изменить, поправить, пустить вагоны по другой колее, но теперь все — ты остаешься в стороне и больше не влияешь на события, которые разворачиваются вокруг тебя, как простыни. Вот это чувство беспомощности, отстраненности и отлучения человек испытывает, видимо, перед смертью, если я правильно понимаю концепцию смерти, — ты вроде бы все делал правильно, ты все держал под контролем, почему же тебя стараются отключить от перекрученных красных проводов системы, убить, как файл, и вычистить, как подкожную инфекцию, почему жизнь, в которой ты только что принимал непосредственное участие, прокатывается, словно море, в восточном направлении, быстро отдаляясь и оставляя за собой солнце медленного умирания. Несправедливость смерти особенно остро чувствуется при жизни, никто не убедит тебя в целесообразности перехода на территорию мертвых, у них просто не хватит аргументов для этого. Но все плохо, ты вдруг сам начинаешь в это верить, осознаешь и затихаешь, и позволяешь каким-то шарлатанам, алхимикам и патологоанатомам вырвать твое сердце и показывать его на ярмарках и в кунсткамерах, позволяешь им проносить его под полой для проведения сомнительных экспериментов и отправления безрадостных ритуалов, позволяешь им говорить о тебе как об умершем и крутить в прокуренных пальцах твое сердце — черное от утраченной любви, легких наркотиков и неправильного питания.