Митрошка вверг мужатице злострастной первый уд, принялся скокотать до истяцания, потом второй мехирь вторгнул, опять начал колотьбу, а потом еще и думает: дай-ка понюхаю женску дежу, не из нее ли злосмрадие по всей избе идет? Сунул язык и ну нюхать по лядвиям, по стегнам, по подпушью! Жена-мужатица вяще прежнего довольна:
– Олей! Олей! О! Порадовал Митрошенька ныне колотьбой!
И пошла о Митрошкиной колотьбе слава по всей державе – все жены-мужатицы да девицы возжелали с ним смеситися. Прослышала об Митрошке княжья дочь, нерастленная девица Желая. Но наперед решила проверить, правду о Митрошкиной мужеской силе молвят либо лжу лгут? Вот возлегши Желая с Митрошкой на одр. Девица муженеискусная и говорит:
– Покажи-ка, молодец, свою колотьбу!..
Дурачина смекает: «Показывают ведь перстом».
И возвергнул перст в лоно.
– Олей! О! – хвалит Желая. – А понюхай-ка, молодец, сладковоние мое заморское.
«Нюхают-то языком», – опять смекает балда.
И возложил язык в лядвии.
– Олей! О! – вяще прежнего довольна девица, девства не растлившая.
Ну а после оба уда срамных Митрошка ввергал нерастленной Желае и скокотал дважды злопохотно, так что лоно девицы неистово ублажил.
Наутро посягнула княжья дочь за дурачину в брак. С тех пор величают Митрошку Митрофанушкой да Митрофаном Васильичем, ест он сладкояства, пиит пиво, спит на лебяжьем одре, под голову кладет чижовое взголовье, уд влагает в серебряное влагалище, муде – в сафьяновое. Тут и притче конец!
– Еще, Матрена, еще побай!
– Да не помню более!
– Вспомни, Матренушка, а мы тебе покаместь медового питья подольем.
– Ладно, слушайте. То бысть притча, а это будет притчица!
Бысть в одном княжестве княжья жена. И бысть та жена красотою тела зело лепа: очеса-зеницы светозарные, уста сахарные, перси – яблочки овощные, стегна – белые лебяжьи, подпушье межножное – червонного золота. И бысть у нее старый муж князь. Дряхлый, не лепый: глава плешивая, кожа жабья, подпупье сивое, уд косой, дух квасной. Бысть в том же граде воевода с женой. Жена его красотой тоже велико лепа была. А воевода – не лепый: власа кудлеватые, брада овчеватая, ноги – кочергой. И оба-два, и князь, и воевода, были блудодеи – хаживали похотствовать к чужим женам супротив их воли. И решили княгиня да воеводиха проучить любодеев. А се… Вернулся одиножды князь-любодей от воеводовой мужатицы в свои палаты. Взошел к княгине в ее терем. Та запросила у него любы. А князь-то дряхл был, не смог жилу становую возвергнуть. Внедрил он тогда княгине в естество женское перст да и обронил в лоне перстень агамантный! Вот сделал старый князь любы, как мог, да и ушел в свои палаты почивать. Княгиня грустит-томится… Внезапу воевода к ней пробирается!..
– Одари меня, княгиня!.. – просит воевода.
– Нет, – отказывается княгиня. – Со своей женой любосластись!
– Дай мне в последний раз самый твой бесценный агамантный дар! – напорствует воевода.
Согласилась, вздохнувши, княжья мужатица и пустила воеводу на одр. Вверг воевода уд княгине в естество женское, а перстень агамантный на мехирь и нанизался!
Утром хватился князь перстня. Взошел к княгине своей в горницу:
– Не ведаешь ли ты, жена моя, агамантный мой перстень?
– Нет, – солгавши жена.
– Ну, видно, холопы украли, – молвит князь.
А се… Пошел князь по своим важным княжьим делам в приказ. И встречает там воеводу. А у того на пясти перстень агамантный!
Смутился князь: «Ох, видно, перстень-то аз у воеводовой жены в горнице обронил! Прознал воевода про мое любодейство! Убьет он меня, князя старого, дряхлого! Придется перстнем агамантным от воеводы откупаться».
Покряхтел князь, покряхтел, да делать нечего – смолчал о перстне-то.
На другую ночь опять воевода похотствует к княгине! Пробрался он в горницу ее.
– Погоди, дорогой воеводушка, – рекши хитрая княгиня. – Сейчас только перстень поищу, и опосля будем любосластиться.
– Какой перстень? – взволновался воевода.
– Князь мой потерял где-то печатный свой перстень, которым должен был опечатать указ.
– Да что за указ? – вящее прежнего заволновался воевода.
– Указ об том, чтоб всем любодеям и блудодеям пуп вырывать да подпупную жилу прижигать. Ну да ладно, забудем про перстень печатный! Давай лучше любы творить.
Испугался воевода: «А ну как старый князь перстень печатный тоже в лоне у жены обронил?» И кинулся вон.
С той поры ни князь, ни воевода чужих жен-мужатиц не похотствовали.
– О-хо-хо! – колыхалась Василиса.
– Ай да бабы! – мотал бородой Извара.
Феодосья едва расслышала сквозь хохот стук в дверь.
– Кто здесь? – выглянула она в сени.
За дверями стояла Акулька.
– Чего тебе?
– Хозяйка молодая, дозвольте у хозяина изволения спросить? – с поклоном протянула холопка.
– Ну, зайди. Батюшка, Акулька испросить дозволения хочет.
– Чего еще? – повернулся к дверям Извара Иванов.
Акулька, поминутно кланяясь и бормоча «уж простите меня сущеглупую», поведала, что старшие ея дети бегали кататься на соломе с горы, да и уморозили до смерти двухмесячное чадце, Арефку.
– Как это уморозили? – грозно вопросила Василиса. – Ты, небось, нарочно Арефку уморить велела, чтоб на корм не тратиться да люльку не качать? Все бы дрыхла, опреснок!
– Ей-Богу, не нарочно! Пронька с Анькой положили Арефку в салазки и увезли с собой. Поставили салазки возле горы, да и закатались. Вспомнили про Арефку, а он уж белый лежит в салазках, заиндивел. Простите, Христа Ради!
– Вот же блудь бражная! – обсерчала Василиса. – Скоро на пажити некому будет работать, а вам, поганцам, лишь бы лишний рот не кормить! И чего ты приперлася теперь? Чего стоишь щурбаном?
– Хочу спросить, можно ли домовинку с Арефкой в избе до завтра оставить? Уж больно далеко в эдакий мороз до Божьего дома идти.
Василиса вопросительно поглядела на Извару.
– Да вы что, матушка? Батюшка? – заголосила вдруг с сундуков Мария. – В эдакий день, когда ваш внучек первый народился, упокойников на дворе держать?!
– Верно, – переглянулись Извара с Василисой.
Матрена перехватила их взгляд.
– Еще чего удумала! – вскрикнула она Акульке. – Неси новопреставившегося в Божий дом сию же минуту! Выпороть тебя еще надо за порчу хозяйского раба. Морозно ей! Небось не околеешь, вон рожу-то наела на господарских хлебах! Феодосья, сходи-ка пригляди, чтоб сей же час выметались со двора с покойником! Да чтоб не вздумали за воротами кинуть! Волков еще набежит, скотину порежут.
Феодосья опасливо поглядела на Акульку; все ж таки худо это, что придется ей среди ночи тащиться с домовиной под мышкой.
– Возьми сани, – шепнула Феодосья Акульке в сенях. – На которых навоз вывозят. Лошадку похуже можешь взять. Скажешь, мол, Феодосья велела ехать санями, чтоб еще и Акулька от морозу не издохла.