Читать интересную книгу Истина симфонична - Ханс Бальтазар

Подобный контакт с Богом установился у Авраама, чье существование было целиком основано на вере в обетование многочисленного потомства, доходящей до слепого повиновения, готового пожертвовать сыном обетования, не уличая «критически» Бога в противоречиях. Упрямство Моисея, отказывавшегося принять поручение, было сломлено Богом, иначе он не смог бы стать ни посредником между Богом и народом, ни мудрым народным вождем. Иисус, сын Навина, «в котором есть Дух», означен Яхве как прямой последователь Моисея, на которого тот должен возложить руку (Числ 27, 18), самого же Иисуса Навина Яхве поучает, чтобы тот «день и ночь» размышлял над Законом Господа, «дабы в точности исполнять все», что там сказано (Нав 1, 8). И именно Яхве «воздвигал судей» и «был с судьею», внезапно посылая на него свой Дух (Суд 2, 16.18; 3, 10 и др.). Когда сформировались устойчивые социальные структуры народа, он по-прежнему выбирал царя, отвергал его, если тот проявлял неповиновение и заменял его другим, лучшим («Я усмотрел Себе Царя», 1 Цар 16, 1). И когда после Давида Бог установил наследование царства, все же он оставил ограничение, согласно которому, если преемник станет отделять служение от послушания, он накажет его «жезлом мужей и ударами сынов человеческих» (2 Цар 7, 14). Институт священнического служения зиждется на такой же полной экзистенциальной посвященности (решимость служить Яхве, Втор 33, 8 слл.; предпочтение посвященности — первородству, Числ 3, 12 слл.; неучастие левитов в разделе земли, Нав 13, ЗЗ)[19]. И если возникновение пророчества от нас скрыто — хотя уже с самого начала оно является как форма экзистенции (ср. 1 Цар 19, 20), — то само профетическое поручение захватывает Илию полностью, без остатка (Ис 50, 4), а у великих пророков Писания притязания слова проникают в их личную жизнь все глубже и глубже (Иеремия, Иезекииль), пока не вырисовывается образ идеального слушателя слова, который становится не только его подлинным исполнителем, но и совершенным страстотерпцем: силуэт грядущего спасителя. Сам же Спаситель, Иисус Христос, являет собой полнейшее тождество должности и экзистенции, персонифицированное поручение: Слово Отца как Сын и Сын Отца как его Слово. Само предположение о том, что в нем оба эти начала когда-то мыслились как несвязанные между собой, все более категорично исключается рефлексией новозаветных авторов по поводу его сущности и его истории. Он есть Слово, сознает себя как Слово и преподносит себя как Слово, которое сделалось плотью. Все это осуществляется в порядке парадокса: в своем заместительном страдании он одновременно священник и жертва, облеченный должностью исполнитель и экзистенциальный мученик крайней богооставленности. И если после него в его Церкви могут вообще существовать должностные полномочия — а он наделял ими избранных с совершенно определенно (Мк 3, 15; Мф 10, 1; Лк 10, 19; Мф 16, 19; Ин 21, 15 слл.), — то осуществлять их можно лишь в теснейшей связи с экзистенциальной формой, которая, с одной стороны, должна быть требованием полной отданности полученному поручению (Мф 8, 18 слл.), с другой же — быть еще и обещанием: смерть на кресте обещана именно высшим представителям церковной иерархии (Ин 21, 19), а в первосвященнической молитве соприсутствующие апостолы «освящены истиною» и призваны к той же жизненной жертве, что Иисус (Ин 17, 17.19). С точки зрения Священника Нового завета, Иисуса, подобное соучастие его облеченных должностью преемников в его собственной идентичности, т. е. в священнической жертве, не есть что-то произвольное, случайное и возвышающееся над должным — но являет собой стигму новозаветной должности. Позднейшие еретики, монтанисты и донатисты, правильно почувствовали — хотя сделали из этого превратные выводы, — что христианский священник, экзистенциально не проживающий своей освященной должности, не способен передать божьему народу благодать Христа. С теологической точки зрения он — монстр, «невозможная возможность», это ясно каждому. Разве что этому монстру не дано столько власти, чтобы он мог разрушить дело Христа и экзистенцию его Церкви. В целом жизнь и писания Павла запечатлевают возможность для учеников Христа привести экзистенцию в соответствие служебным полномочиям. Сам Павел навсегда остается образцом для всех будущих служений. Тимофей последовал Павлу «в учении, житии, расположении, вере, великодушии, любви, терпении, в гонениях, страданиях» (2 Тим 3, 10 сл.). Павел всегда аргументирует, ссылаясь на свою личную экзистенцию, тем самым демонстрируя возглашаемое им учение, хотя при этом никогда не отождествляет себя с Христом: он лишь «посланник от имени Христова» (2 Кор 5, 20), но при этом — «сотрудник» Христа. Этим именем он обозначает и других христиан, облеченных должностью (Рим 16, 21; 1 Кор 3, 9; 16, 16; 2 Кор 9, 23; Флп 2, 25; 4, 3). Через благодать своего избранничества и самоотдачу в вере он принял часть в идентичности, коренящейся в Христе и раздаваемой Христом.

2. Идентичность во Христе

Выше мы проследили линию непрерывной преемственности от Авраама и Моисея до Павла. При этом мы увидели, что в библейском пространстве Бог не предоставляет ни одной сколько-нибудь значимой должности, не потребовав от ее носителя всей его экзистенции целиком. Однако этот неизменный основной закон при переходе от Ветхого завета к Новому становится еще более радикальным, и объясняется это тем, что Израиль — «плотский» народ, а Церковь — это «духовный Израиль». В Израиле были еще действенны социологические законы, которые исчезли с приходом Иисуса. Послание к евреям обозначает этот перелом со всей остротой и некоторой односторонностью[20]: институциализованное ветхозаветное священство растворяется в уникальном — и потому окончательном — экзистенциальном священстве Христа. Однако эта необходимая констатация не отрицает ни того, что уже в Ветхом завете имело место взаимопроникновение должности и экзистенции, ни наличия в Новом завете таких родов экзистенции, которые воплощают собой особые должностные поручения. Речь идет лишь о том, что народная имперсональная институция — наследственное священство и царская власть — пришла к концу. Хотя у древних народов царь почитался как осененный духом уже в силу своей должности, хотя в Израиле священник уже в силу своей унаследованной социальной функции обладал известной профетической харизмой, т. е. правом истолковывать божье слово, все же этот как бы естественный порядок и особенно самонадеянное злоупотребление им резко осуждали уже пророки. Иеремия язвительно обличает политизированных и не уполномоченных Богом священников и пророков «мира», (6, 14; 8, 11; 23, 17 и т. д.); даже в 85 псалме, составленном после плена, слышится голос такого «ритуального» пророка, возвещающего свое предсказание о всеобщем благополучии. Пророки обличали именно магическую и автоматическую сторону древнего культа, допускаемую, казалось, экзистенциальной верой, — не говоря уже о терпимости к идолослужению в Храме. И сам Иисус, который молился в Храме и посещал праздничные литургические богослужения, посылал исцеленных к священникам и даже учил почитать «кафедру» фарисеев и книжников и никогда не подвергал сомнению должность и авторитет как таковые — но только связанные с ними злоупотребления. Он знает, что полное тождество должности и экзистенции впервые достигнуто им самим, поэтому все предыдущие попытки получают обоснование лишь в свете его будущего явления (Лк 24, 25 слл; Ин 5, 46; 8, 56). Если Послание к Евреям подчеркивает разницу между прежними «формальными» институциями и их нынешним исполнением, наступившим благодаря личному послушанию Христа, то мотив доброго пастыря, воспринятый Иисусом из Ветхого завета и приложенный им к себе, напротив, демонстрирует непрерывную преемственность[21].

Бог— пастырь Израиля (Пс 23); в этом образе, как в источнике слились до полной идентичности авторитет и служение. Из этого источника Бог назначает своих представителей, «пастырей» Израиля: Моисей и Давид были именно такими пастырями[22] — пастырями, которые по его поручению и в его Духе должны пасти его стадо. Если же пастыри начинают «пасти себя самих» вместо стада, которое рассеялось по горам, то Бог обещает (Иез) вмешаться и сам позаботиться о своем стаде: «потерявшуюся отыщу и угнанную возвращу, и пораненную перевяжу, и больную укреплю», «буду судить между овцою и овцою, между бараном и козлом» и т. д., и при этом — «поставлю над ними одного пастыря, который будет пасти их, раба Моего Давида» (34, 23), который «будет Царем над ними и единственным[23] Пастырем всех их» (37, 24). В притче из синоптических евангелий о потерянной овце Иисус изображает этого Бога-пастыря, который — во Иисусе — отыскивает заблудшую овцу и приносит ее домой. В иоанновом евангелии (Ин 10) он показывает, что он сам и есть Бог-пастырь — тем, что, по поручению Отца и облеченный его властью, отваживается жертвовать жизнью за своих овец — в очевидном отличие от наемников, которые, хотя и исполняют свою службу при стаде, но ничем не жертвуют этому служению. Образ пастыря, который проявляет свою «пастыреначальническую» (1 Петр 5, 4) власть тем, что отдает жизнь за свое стадо (и тем, как может показаться, оставляет их на произвол судьбы), столь же парадоксален, что и образ первосвященника из послания к евреям, который «со Своею (пролитой) Кровию» живым предстал перед Богом (Евр 9, 12). В сущности это один и тот же образ и один и тот же парадокс, поскольку в обоих случаях абсолютная власть выводится из абсолютной жертвенности: Иисус одновременно и «добрый (т. е. подлинный) пастырь», и «великий» первосвященник (Евр 4, 14). Перед нами тот же парадокс, что и в обетовании Иисуса, когда он предстает облеченный властью воскресить тех, кто будет есть его тело и пить его кровь, при этом обрекая себя на уничтожение и смерть, из которой он должен восстать к «жизни мира» (Ин 6). Власть, данная ему Отцом, с земной точки зрения, оборачивается безумием, самоубийством (Ин 8, 22), если только вообще можно считать властью свободу отдать свою жизнь (Ин 10, 18). Это становится чем-то большим, нежели безумие, лишь если признать в Иисусе идентичность полученной власти и полученного поручения: он сам настолько полно являет собой персонифицированное поручение, что в конечном итоге совершает жертву именно Отец (Ин 3,16, Рим 8,32) и свободная воля Сына лишь раскрывает свободу Бога, совершающего спасение мира.