– Он же врет, – растерянно сказала Тоха. Она протянула руку и потрясла Репу за плечо. – Вы же наш тренер, а не Шевцов.
Репа молча мотнул головой.
– Смущается! – громко объявил Михаил Петрович корреспондентам. – Хорошая девочка!
Он стоял возле машины, продолжая крепко держать Шевцова за плечо, – это выглядело так, как будто он держит его в заложниках.
– Так надо, – сказал Репа, оборачиваясь к нам. – Иначе они его уволят. – Мы поняли, что он говорит про Шевцова. – И меня уволят, ну это ладно. Меня все равно рано или поздно. Я неподходящий человек для… всяких официальных заявлений, статей, отчетов и прочего. Пьяница и псих, сами знаете.
– Вы же не пьете уже четыре дня, – прошептал Митрофан.
– Пять дней, – поправил его Тимур.
– Но это же… – проговорила Тоха и запнулась. – Это же будет неправда.
Репа беспомощно посмотрел на нее и сказал:
– Но ты же знаешь правду. Вы все знаете. И я. И Серега знает. А на остальных плевать.
Звучало это не очень убедительно. Но мы не знали, что возразить.
– Выходите! – позвал нас с улыбкой Михаил Петрович, прижимая к себе угрюмого Шевцова.
– Выходите, выходите! – наперебой закричали люди. К их хору присоединялись все новые голоса, и скоро вся эта толпа скандировала и хлопала в ладоши: – Вы-хо-ди-те!
Репа кивнул нам, и мы стали выползать из машины. А он остался внутри. Толпа окружила нас и увлекла за собой, погнала через ворота на лужайку и остановила под флагштоками, на которых развевались российский флаг и флаг нашей области. Мы сбились в кучу – Тоха, Тимур, Митрофан и я. Михаил Петрович толкнул к нам безмолвного Шевцова и сам встал рядом, нависая над нами своей необъятной тушей. Нас обступили и стали обстреливать вспышками. Михаил Петрович улыбался, показывая зубы.
– Антонина, где медаль? – спросил он, не переставая скалиться.
Тоха скривилась и промолчала. Мы все стояли как в воду опущенные. И тут я подумал: «Да что же это такое происходит». И вспомнил слова деда: «Я могу ради тебя сдохнуть, но унизиться я не могу». А мы тут все только и делаем, что унижаемся. Кажется, именно так это называется – то, что сейчас происходит. Честно говоря, я забыл в тот момент, что Шевцов в заложниках у Михаила Петровича, у его серых пиджаков и непонятно еще каких людей вроде того холодноглазого противного человека, который допрашивал Шевцова про Италию и отца. Я помнил только про унижение Шевцова. И наше унижение. И несправедливость. И я сказал:
– Нет!
Ну, хорошо, не совсем так. Я сказал:
– Н-нет!
И все же это было настоящее «нет» всего лишь с одной остановкой на «н». Тоха в изумлении уставилась на меня.
– Н-нет! – повторил я громче.
– Чтоб тебя! – восхищенно воскликнул Тимур.
– Яша! – хлопнул меня по спине Митрофан.
Шевцов, давно окаменевший и онемевший в объятиях Михаила Петровича, очнулся и ожил – он повернулся ко мне и впился в меня глазами, словно ожидая чуда – словно я сейчас полечу по воздуху как облако.
– Нет! – крикнул я уже изо всех сил. – Неправда!
– Да! – крикнул Тимур. – Вранье!
– Хватит! – подхватила Тоха. – Наш тренер – Репа!
– Какая репа? – спросил кто-то из корреспондентов, и в лицо Тохи ткнулись сразу несколько микрофонов.
– Александр Николаевич Репа! – воскликнула Тоха. – Он там, в машине! А этот, – она показала на тяжело побагровевшего Михаила Петровича, – все наврал!
Но когда первые корреспонденты добежали до «фольксвагена», там никого не оказалось – Репа ушел.
Когда толпа вокруг нас поредела, к нам приблизился батя Митрофана. В книгах иногда пишут про кого-нибудь, что он стоял «с опрокинутым лицом». У бати Митрофана за последние полчаса лицо опрокинулось раз пять, не меньше. Митрофан, когда его увидел, виновато съежился, но отец ничего не стал у него спрашивать или говорить, а просто обхватил Митрофана руками и прижал к себе. Потом выпустил, обвел нас – Тоху, Тимура и меня – взглядом и, шагнув вперед, тоже молча всех нас обнял.
Курение и речь
– Т-ты обещала б-бросить курить.
Мы с Тохой стояли на нашем дальнем конце пирса среди битых плит, заляпанных чайками. Я хотел напомнить ей о нашем договоре – если я начинаю говорить, она бросает курить. Навсегда бросает. Ведь говорить я научусь тоже навсегда. Мы договорились об этом после той неудачной попытки с никотиновой жвачкой. Тоха сказала: «Начнешь говорить – я брошу дымить, идет?» Я написал в блокноте, процитировав слова деда: «Не надо ставить людям условия». Тоха прочла и фыркнула: «Я не ставлю условия. Это будет наш с тобой договор чести».
– Если по правде, ты еще немного заикаешься, – хитро взглянула на меня Тоха.
Я демонстративно сложил руки на груди и посмотрел на нее, насупившись.
– Ну ла-адно, – протянула Тоха.
Она вытащила из рюкзака трубку и пачку табака, размахнулась и закинула все это в воду.
– Ой, – сказала она, – я думала, они утонут.
Деревянная трубка и пачка качались на воде, и к ним уже подлетала любопытная чайка.
Шевцов, который все это видел с берега, посадил нас в риб, довез до того места, где плавали трубка и пачка с табаком, и заставил их выловить. На берегу Тоха торжественно опустила трубку и размокшую пачку в мусорное ведро, а я плеснул сверху немного помоев с кухни тети Тамы. Чтобы ни у кого не возникло желания как-нибудь потом залезть в мусор и выудить оттуда трубку и табак.
Джек Воробей
Мама и дед отпустили меня спать только в двенадцать ночи, потому что им хотелось узнать подробности всех происшествий и, разумеется, снова и снова слушать, как я говорю. Правда, чем больше я уставал, тем больше заикался, и под конец это уже не речь была, а тарахтение неисправного мотора. Но я никогда не видел их такими счастливыми. Так что помучиться стоило.
Когда я уже лежал под одеялом и слушал в наушниках музыку, мать зашла, держа в руках большую кружку, и села на край кровати. Кружку она поставила на тумбочку и жестом показала мне, чтобы я снял наушники.
– Ром, – улыбнулась она, показав на кружку.
Это был чай с молоком и сахаром. Когда я был маленьким, мы играли в пирата Джека Воробья, и мать готовила мне, Джеку, такой «ром».
Я рассмеялся, взял кружку и отпил чай.
Помолчав, мать спросила:
– Сильно огорчился, что с отцом не получилось встретиться?
Я помотал головой.
– Честно?
Я покивал. Она, успокоенная, пожелала мне доброй ночи и вышла. Я допил «ром», отнес кружку на кухню, вымыл ее и поставил в шкаф. Выглянул в раскрытое окно. Внизу на лавке у подъезда сидели три соседа, негромко разговаривали и пили пиво.
– Д-добрый вечер! – сказал я им сверху.
Они замолчали, подняли головы и посмотрели на меня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});