Читать интересную книгу Лабиринт - Альберт Лиханов

Не успел он подумать это, как на первой парте, рядом с Машкой Ивановой, громко, навзрыд заплакала мама...

Часть третья

НОВЫЙ СЫН

1

На клетчатой клеенке посреди стола лежит листок бумаги. Маленький белый прямоугольник. Клеенка блестит, как море в солнечную погоду, листок походит на плот. Ему бы еще парус да теплый ветер в спину, и он бы поплыл, поплыл... Куда только?

Баба Шура, мама и Толик сидят за столом и глядят на белый листок. Все молчат, будто думают, куда по плывет плот, если бы ему паруса да теплый ветер.

Нет, баба Шура про такое думать не способна. Да она и не на листок глядит-то, а сквозь него. Прошивает взглядом и клеенку и стол - новые, наверное, козни строит.

Мама смотрит на листок, страдая, словно что-то у нее очень болит, да она молчит, терпит. Потом отрывается от листка и на четвертый стул смотрит. Где раньше отец сидел.

Мать смотрит на стул то удивленно, то вопросительно, будто узнать что-то у него хочет, спросить, потом снова взглядом никнет, опускает голову, на листок глядит. Не до плота ей, не до моря, не до теплого ветра.

Одному Толику кажется, что клеенка - море и листок - плот, а никакая не повестка в суд.

Он вообще в толк не возьмет: почему в суд?

Судят воров, хулиганов - это ясно. Но как будут судить отца и мать? И за что?

Отец ушел из дому, и он прав. Он не хочет больше так жить. А мама хочет. Ну и все. Разошлись люди. Разошлись, как в море две селедки, такая поговорка есть. А что Толик мучается, так это его дело. Что мама плачет не плачь, если хочешь, решай по-другому. Отец ушел - тоже его дело. Ничье больше. Разве еще бабкино. Остальным свой нос совать сюда запрещается.

А тут - суд! Толик представил судью в черной мантии и в круглой шапочке, как в кино. И отца с матерью на желтой яркой лавке. Скамья подсудимых.

- Как вас судить будут? - спрашивает Толик у матери.

- Обсуждать, - вяло отвечает мать. - Тебя делить.

Вот еще новости! Делить! Что он, пирог? Толик даже рассмеялся. Представил, как судья черную шапочку снимает, рукава у черной мантии закатывает, берет нож, длинный, широкий, на камбалу похожий, - видел Толик такой в столовке - и Толика на две части, будто пирог, режет. Одну - маме, вторую - отцу.

Утром мама не пошла на работу. Открыла шкаф, достала нарядное платье.

- Дура! - Бабка скривилась. - Надень похужее! К бедным-то сожаленья побольше, суд-то, он тоже не лыком шит!

Мама послушалась, надела старенькое платье, губы помадой подвела. И тут бабка со своим указом.

- А ну-кось, - говорит, маме фартук подавая, - губы утри. На суду народ будет, об ем подумай, какая предстанешь...

Потом баба Шура в кармашек свой потайной полезла, ключик вынула. Открыла со звоном сундук, старой рухлядью набитый. Ничего не бросает бабка - глядишь, пригодится. Вынула рвань - старые, залатанные штаны. Протянула Толику.

- Зачем? - удивился он. - В суд-то маму вызывают, не меня.

- А мать-то не твоя? - окрысилась бабка и, увидев, как сник Толик, добавила: - Со мной сидеть станешь, а если спросят чего - ответишь. Да гляди, - спину разогнула, - да гляди у меня!..

Толик думал, суд непременно в доме с колоннами должен быть, и тишина там почище, чем в больнице, потому что уж слово-то такое: суд! Народный суд! Решают, кого в тюрьму посадить, а кого выпустить. Но суд оказался в сером доме, грязном и обшарпанном. В вестибюле было накурено и наплевано, словно на захудалом вокзале.

Толик испуганно озирался, вглядываясь сквозь табачные облака в лица людей, пришедших сюда. Ему казалось, что все здесь должны волноваться. Ведь это суд, это не радость, сюда приходят лишь по несчастью - значит, у каждого, кто сидит здесь, свое несчастье.

Но люди вокруг бродили с постными лицами, будто они в магазине ждут, когда привезут молоко. Им уже надоело, но они ждут: ведь ничего не поделаешь - надо.

На мгновенье Толику показалось, что все лица тут на один манер вытянутые, желтые, лошадиные. Было душно. Толику захотелось выйти отсюда и вдруг он увидел, как лошадиные лица вокруг него оживились и у них заблестели глаза. Сзади брякнула дверь. Толик обернулся.

В вестибюль вошел милиционер, перед ним двигался бритоголовый мужчина - не старый и не молодой. Глядя в пол, он прошел мимо Толика. Руки он держал за спиной.

Будто в школе, зажужжал под потолком звонок. Лошадиные лица зашевелились, загомонили и повалили за высокую дверь.

- Ох, народ! - услышал Толик за спиной знакомый голос. - Прямо как в цирк валят!

Он повернулся и увидел, что рядом с бабкой и мамой стоит тетя Поля. Она покачала головой, повернулась к бабке и сказала:

- И у тебя, я гляжу, совести нет. Бога бы побоялась!

Бабка не моргнула, не шевельнулась, будто оглохла, будто не ей это говорят, и тетя Поля укоризненно на маму посмотрела.

- Ну а ты-то, Маша, как могла? Мало вам для мальчишки всяких бед, так еще в суд притащили?

Мама покраснела, глаза ее сразу взмокли, она не знала, что сказать. Тетя Поля подошла к Толику, взяла его за плечо.

- Ладно! - сказала она маме с бабкой. - Мы с ним на улице подождем.

Мама быстро кивнула, радуясь, что так хорошо все обошлось, и Толик с тетей Полей двинулись к двери.

Июньский ветер будто ополоснул Толика прозрачной водой. Он вздохнул облегченно и вздрогнул.

Перед ним стоял отец.

Наполовину уже похудел толстый календарь на стенке с тех пор, как ушел отец. Каждый день - долой листок. Один листок - тонкий, а много листков полкалендаря.

Отец стоял перед ним, бледнея, а в памяти Толика, будто в ускоренном кино, проносилось одно за другим все, что было за это время.

Как обнимал он отца в последний раз, и тот стоял, небритый, серый, сжимая в руке авоську с мятыми рубашками. Как писал первую жалобу, роняя на бумагу кляксы. Толстый почтарь, подмигивающий красными глазами "Москвич", горящий оранжевый ящик, седой дядька из парткома, драка с Цыпой, стертая доска и тонкогубая Изольда Павловна промчались перед Толиком нестройной чередой, как приведения, как духи с того света.

Толик отшатнулся от отца. Сколько всего разделяло их теперь: сколько несчастий, обид, слез!.. А главное - их разделял страх.

Толик боялся отца. Он боялся его за все эти долгие дни, но тогда страх был отдаленным. Толик мог его избегать, прячась от отца, таясь за взрослыми, перебегая от угла к углу.

Теперь страх вырос и стоял перед ним. Страх был отцом, и надо было рассчитываться.

Толик ждал, что отец станет ругать его. Или еще хуже - пройдет мимо, будто бы не узнав. Он никак, ну никак не мог простить Толику этих писем. Никак! Ведь из-за них, из-за жалоб, пришли они в суд, и судья станет разводить их, потом делить Толика. Нет, то, что-было сделано им, неисправимо. Это нельзя простить.

Вдруг отец шагнул к Толику. Мальчик сжался в комок.

- Толик!.. - сказал отец тяжелым голосом. - Толик! Сынок!..

Он протянул к Толику руки, и враз, в одно мгновенье, все прошлое, тяжкое, страшное исчезло. Будто по заляпанной чернилами тетрадке кто-то провел удивительным ластиком. И грязный лист стал белым.

Толик, раскинув руки, бросился навстречу отцу.

Он бросился к отцу - и словно взлетел, как стриж над улицей. Выше крыш, выше тополей, выше труб пронесся, разрезая крыльями упругий ветер. Увидел большое солнце - вполнеба. Увидел близкие облака. Засмеялся легко, освобожденно.

2

И вот снова на землю упал. Опять обшарпанный дом перед глазами. Где-то в нем, за серыми стенами, отца и мать судят.

Толик видел на картинке судебную богиню. Тетка с завязанными глазами, а в руках - весы. Вешает, будто рыночная торговка ягоды. А что вешает? Вину! Кто больше виноват, в ту сторону и весы перетянут.

Толик не сомневался: если по справедливости взвешивать, весы в мамину сторону перетянут. Она больше виновата. Отец совсем ни при чем. Хотя кто его знает... Та древняя тетка с завязанными глазами ничего не видела, может, и тут не увидит?

Толик шевельнулся. Очнулся от своих дум. Тетю Полю спросил:

- А страшно судиться?

- Кому как, - качнула она головой. - Должно, стыдно, а бояться чего?..

Толик вспомнил тех, с лошадиными лицами. Как тетя Поля их ругала. Кто такие, он так ведь и не понял.

- А-а!.. - махнула рукой тетя Поля. - Есть тут всякие. У людей горе, а они как в кино ходят. Любопытные просто...

Как? Толик не поверил. Не может быть! Не может быть, чтобы на суд пускали кого угодно, да еще и бесплатно: гляди - не хочу. Слушай, как судят.

- И там? - спросил он оторопело, кивнув головой.

Тетя Поля поняла.

- И там.

Толик с ужасом представил опять желтую скамью подсудимых. На ней мать с отцом, а сбоку - эти лица. Как тени. Заглядывают им в глаза, и мама с отцом головы опускают. Все ниже, ниже, чтобы скрыться от них. Он думал, там одни судьи. И одному судье всего не скажешь, а тут эти лошадиные морды. Как стыдно! Ужасно стыдно!

Солнце стояло над головой, жарило сквозь рубашку спину. Тетя Поля надвинула на глаза платок и вдруг спросила:

- А с кем ты останешься, если они разойдутся?