Читать интересную книгу Пассажир последнего рейса - Роберт Штильмарк

Кабинет врача находился рядом с «потерпией», и доктор чаще всего заглядывал именно в эту палату. Своих больных солнцевский доктор знал только по диагнозам и в лицо — на имена и фамилии у него памяти не было. Не потрудился он упомнить и имена-отчества обоих помещиков, построивших солнцевскую больницу, — богача Зурова и средней руки барина Букетова. Земельные владения этих господ сходились недалеко от зуровского села Солнцева. Георгия Павловича Зурова доктор Попов именовал «господином полковником», а помещика Букетова — просто «благодетелем». Господа морщились, потому что эти обращения произносились в малопочтительном тоне.

Мужики побаивались и уважали доктора. Он отличался угрюмостью характера, люто ненавидел притворщиков, издевался над «нежностями», и лишь больные ребятишки и замученные крестьянским трудом солдатки-вдовы, которых чуть не силком приводили к сердитому доктору, знали, какой запас терпения и доброты был у «ругателя и резателя», так называл доктора солнцевский священник отец Феодор.

Больницу выстроили в лесистой излучине Волги, далеко от реки, верстах в 12 от приволжского села Прусова с его местной пристанью, и в 22 верстах от ярославской слободы Яковлевской. Совсем неподалеку находились места, воспетые и проклятые Некрасовым, — село Грешнево, когда-то принадлежавшее отцу поэта, жестокому барину-крепостнику.

Сразу после начала июльских событий в городе больница стала наполняться беженцами. На вторую неделю белой власти прискакал в больницу конный нарочный с приказом доктору Попову — очистить всю больницу от посторонних и приготовить все места под раненых перхуровских офицеров. Полковник Зуров приложил к приказу личную записку — мол, наконец-то больница, созданная солнцевским владельцем, послужит истинно патриотическому делу.

Попов еще держал в руках предписание белого командования, а перед окнами больницы остановилась очередная телега с раненым. Попов послал фельдшера узнать, в каком состоянии вновь привезенный.

— Вертайсь назад, ребята! — сказал фельдшер угрюмо. — И класть, некуда, и кормить вовсе нечем. Вертайсь!

Провожатыми больного были вроде не деревенские, но и не вполне городские. Правил лошадью прусовский мужик Семен, служивший бакенщиком; за телегой шел подросток лет четырнадцати, а на задке сидела пожилая женщина в темном, все время старавшаяся подправить изголовье у больного.

Возница, услыхав суровые слова фельдшера, запротестовал:

— Ты, мил человек, не того… Ты нам самого доктора представь. Плох наш больной. Еле довезли.

— Сказано: нету местов! — повысил голос фельдшер, но уже сам Сергей Васильевич явился взглянуть, кого привезли. Семена-бакенщика доктор узнал, велел открыть лицо больного. Пораженный видом пациента, даже отшатнулся.

— Из какой тюрьмы? — спросил он отрывисто. — Сразу сказывайте: где подобрали и кто это?

Бакенщик рассказал доктору правду. Дескать, бежал заключенный с баржи смерти, где людей держат голодом неделю. А этот еще и ранен в ногу и плечо. Течением прибило к Нижнему острову, где больной опамятовался и назвал в городе адрес женщины, чья дочь Ольга тоже томится на барже. Когда посланец бакенщика, мальчик Макар сплавал в город и вернулся, больной стал бредить и жар у него сделался сильнее. Бакенщик и Макарова мать на лодке доставили его до Прусова, а оттуда на нанятой подводе сюда, к Попову…

— Как он, говоришь, себя называл? Александр Овчинников? Член партии большевиков?

Макаркина мать испуганно вскрикнула:

— Да не думайте ничего такого, господин доктор, мы с сыном давно его знаем… Ничего такого за ним не водилось…

Семен только руками развел:

— Да сам вроде бы так сказывал, дескать, партейный он. Бумаг при нем никаких. Кличет в бреду Антонину, суженую свою, что ли? Благоволите куда ни то определить его, сделайте милость.

— Милость! Куда ни то! — передразнил доктор. — На, читай, коли грамотный, что мне из города пишут. Полсотни белых офицеров везут сюда, ко мне в больницу.

— Вот эт-то да-а! — протянул в досаде бакенщик. — Везли, значит, человека от тюрьмы и обратно привезли туда же? Что ж, Макарий, коли так, заворачивай оглобли. Только не сдюжит он, не довезем и до Прусова. Зря, стало быть, на солнцевского доктора понадеялись. Прощевайте, господин доктор!

— Стой! — рассердился Попов. — Я те дам «господина»! Для чего я тебе бумагу показал? Чтобы ты понял, какая беда всем больным нашим грозит. И этому твоему партейному тоже… Придется больных в лес перевести, в шалаши, что ли… А пока — мигом его — в приемный покой. Фельдшер — из приемного — сразу во вторую терапию!

Больные в палатах сочувственно покачали головами: плох человек, ежели его сразу — в потерпию!

— Как в лес перейдем — пусть здесь за господами офицерами кто угодно ухаживает! — сердито говорил доктор бакенщику и фельдшеру. — А впрочем, — насмешливо повернулся он к матери Макара, — может, вы бы, сударыня, согласились?

— Да нет, нет, что вы! — залепетала бедная женщина, вконец сбитая с толку. — У нас в Прусове попутчик остался, господин Коновальцев, нам с ним в Кинешму надо…

— А кто мне накормить больных поможет? — опять резко закричал доктор бакенщику. — Больных тащите, а мне их шишками или древесиной питать? Одни солнцевские помогают, а прусовские не спешат!

— Пришлем тебе рыбки, Сергей Васильевич, за твою доброту. Ужо вон с Макаркой мешок доставлю либо сам привезу. А чего иного — не могим. Сам понимаешь, какое сейчас на реке положение. С бакенщицкого поста не уйдешь надолго, хоть покамест и пароходов нет…

Долго не приходил в себя Сашка Овчинников. Он доставил доктору Попову больше хлопот, чем все остальные пациенты из города. Две недели, до конца июля, жизнь еле теплилась в полубесчувственном теле больного Овчинникова. Он не мог взять в толк, почему рядом нет Антонины, а лица все — чужие.

Не узнал он и Семена-бакенщика, когда тот, верный обещанию, отважился вновь прошмыгнуть рекой мимо вражеских и своих стрелков, чтобы отвезти рыбы на пропитание больных. Семену тогда не терпелось сообщить Сашке последнюю новость о его товарищах с баржи: утром 19 июля баржу, поврежденную пушечными снарядами и пулеметами, сорвало с якорей, поволокло течением мимо Стрелки и прибило к береговой отмели в Коровниках, почти рядом с тюрьмой. Дружинники открыли было огонь по барже, опасаясь вражеской хитрости.

Но, к счастью, когда до оконных проемов оставалось от поверхности воды несколько сантиметров, на берегу разобрали слабые стоны и крики: «Не стреляйте! Здесь свои, товарищи!» На палке показался красный лоскут — обрывок платья или платка.

Смельчаки тотчас кинулись к барже и под огнем неприятеля переправили на берег всех уцелевших — десятка полтора призраков… Баржа утонула вместе с телами недавно погибших буквально через несколько минут после того, как спасенных укрыли на берегу.

— Молодец, рыбак-бакенщик, — сказал доктор. — Не забыл своего арестанта! А не узнавал ли ты про ту… сестру милосердия с баржи? Про которую Овчинников и в бреду и наяву толкует?

— Жива, сказывают. Сняли ее вроде с баржи. Молодая, выживет, поправится.

— Это будет нашему арестанту получше любого лекарства… Ну а как в городе? Утихло?

— Как сдались беляки, так и утихло. Только… города-то, почитай, и нет больше.

— Люди-то русские, ярославцы, остались?

— Люди, знамо, остались. Не все сгорели.

— Значит, и город есть. Были бы кости, мясо нарастет… После Ильина дня присылай за своим больным провожатого с подводой, коли сам уже дежуришь. Домой ему пора, пусть уж там отлеживается; одному, без провожатого, ему с такой дорогой не справиться. Слаб очень, на ноги не скоро встанет.

— Попутчики его яшемские еще у меня… Пришлю мальчишку-то, Макара, вместе тогда в Яшму и подадутся.

Глава шестая

Поволжская Вандея

1

На двух парных подводах ехали лесным солнцевским проселком вооруженные люди. Верстах в пяти от села Солнцева обоз свернул с проселка на заброшенную неторную тропу. Еще с полверсты ехали лесом, минуя буераки и болотные мочажины. Дальше ехать стало нельзя, люди выпрягли коней и в пешем строю добрались до глухого лесного угла. Место называлось Баринов, или Волчий овраг. Телеги и лошадей спрятали поблизости.

Давно здесь никто не рубил леса, не косил травы, не собирал даже грибов и ягод. Старый владелец, генерал от инфантерии Зуров, еще во времена крепостного права страстно любил облавную охоту на волков с гончими. С тех пор здесь, в оврагах, постоянно держались два-три волчьих выводка, наводя страх на окрестных солнцевских, грешневских и прусовских крестьян. За годы войны охотиться здесь было некому, «серых бар» против прежнего даже прибыло.

Новых пришельцев встретили рябчики и непуганые лесные голуби-вяхири, не всегда слетавшие с ветвей, когда люди брались за топоры. Лишь осторожный черный ворон недоверчиво покружил над новой стоянкой, не предвидя от двуногих ничего доброго. На всякий случай он каркнул, предостерегая самку, чтобы не зазевалась. Вороново карканье главарю не понравилось, он погрозил птице револьвером.