— За то, что вы негодяй!
По лицу патриция пробежал румянец справедливого и благородного гнева, но он подавил это чувство из опасения потерять навсегда страстно любимую им Джиованну.
— Я уважал и любил вас, как отца, господин ди Понте, — проговорил молодой патриций с усилием, — но вы поступаете со мной хуже, чем с самой презренной тварью… Клянусь Богом, что я не заслужил таких оскорблений!
— Скажите лучше, что вы не заслужили такого снисхождения, синьор, — перебил Бартоломео. — Вы прокрались в мой дом вопреки моей воли, а я настолько добр, что позволяю вам выйти из него беспрепятственно. Кто другой поступил бы так на моем месте?.. Но довольно толковать! Азан, потрудитесь проводить светлейшего Сиани… А вы, Джиованна, — обратился он к девушке, — идите к гостям, которые, вероятно, удивлены нашим долгим отсутствием, но только без слез. Никто не должен знать о том, что происходило здесь. Дело идет о нашей чести, дорогая дочь, и если этот патриций любит вас серьезно, то он, разумеется, не пожелает набросить тень на вашу репутацию.
— Пусть будет по-вашему, господин Бартоломео, — сказал грустно Сиани. — Но вы, Джиованна, знайте, что я еще пристыжу своих врагов и что никакие пытки не заставят меня отказаться от вас!
Молодая девушка, огорченная до глубины души, сжала руку патриция, не имея сил произнести ни одного слова. В течение целой минуты она стояла с неподвижностью статуи, следя глазами, полными слез, за удаляющимся от нее Сиани, казалось, уносившим с собой все ее светлые упования и надежды на безмятежное счастье.
IX. Гнездо бедных
Время шло. Всегда веселая, всегда шумная царица Адриатики, очаровательная Венеция, казалось, преобразилась и приуныла. На улицах время от времени встречались небольшие группы людей, говоривших о чем-то между собой с большим воодушевлением, в котором всякий заметил бы скрытую тревогу. Причиной этого необычного волнения были зловещие слухи, ходившие по всем закоулкам города и особенно усердно распространяемые нищими и другими бродягами. Общее беспокойство еще более увеличилось, когда сенат прибег к некоторым весьма крутым мерам. Из среды черни пропало без вести несколько молодых людей, отличавшихся молодостью, красотой и силой. Сходки были строго воспрещены, и ночной дозор усилен. После десяти часов никто не смел выходить на улицу, не имея пропускного билета, подписанного прокуратором, и факела.
Все были обязаны сдать свое оружие в арсенал. Кроме того, собиралось войско, так как республика намеревалась объявить войну Мануилу Комнину.
На одной из отмелей лагуны, неподалеку от Чиоджиа, покачивался под порывами ветра старый домик, выстроенный на сваях, из корабельных ребер и поломанных мачт. Наружные стены его были украшены ползучими растениями, веслами, сетями и другими рыболовными снарядами.
Через несколько дней после пира, данного королем венецианских купцов — Бартоломео, в этой хижине можно было видеть страдавшую параличом старуху, распростертую на постели изо мха и листьев.
— О Пресвятая Богородица, как я страдаю! — стонала больная, окидывая хижину блуждающим взглядом. — А он все не идет… Страшно мне за него, милая!.. Что мне делать, если он не вернется нынешней ночью?.. Соседка Франческа говорила мне, что повсюду творится что-то недоброе и странное: пропали несколько гондольеров. Куда делись они? Кто этот безбожник, отнимающий наших кормильцев?
Слова эти были обращены к сидевшей тут же Беатриче, молочной сестре Сиани.
— Матушка, — отозвалась девочка. — Орселли ле Торо слишком смел и силен, чтобы какой-нибудь бродяга решился напасть на него.
— Ах, Беатриче, разве ты не знаешь, что десять трусов сильнее одного Роланда и десять карликов справятся с одним великаном? — сокрушалась старая Нунциата. — Бедный Орселли! Он не только прекрасен и добр, но и трудолюбив. Но ему одному все же не прокормить семью: я же больна, ты проводишь все свое время возле моей постели, а остальные дети еще малы и не могут заработать себе кусок хлеба.
— Матушка, мы можем продать перстень синьорины Джиованны! Она такая добрая, а отец ее считается чуть не Крезом.
— Нет, нет, — возразила Нунциата. — Не приучай себя жить милостыней. Орселли не оставит нас… Нам только остается молиться Пресвятой Деве: только к ее милосердию можем мы прибегнуть в час нужды, не краснея и не стыдясь.
При этих словах больная устремила умоляющий взгляд на украшенную цветами статую Мадонны, которая стояла в небольшой нише и освещалась теплившеюся пред нею бронзовой лампадкой.
— Пресвятая Богородица! — шептала Нунциата. — Ты покровительствуешь всем неимущим и угнетенным болезнями. Не оставь и нас… Не допусти, Мадонна, чтобы погиб мой сын!..
Старуха остановилась.
— Смотри, Беатриче, — проговорила она с испугом. — Не обманывает ли меня мое слабое зрение? Мне показалось, что Богородица взглянула на нас!
— Нет, матушка, это тебе так показалось, — возразила девочка. — Разве такое возможно?
— Конечно, глупенькая! — перебила Нунциата. — Для нее возможно все. И повторяю тебе, что я хорошо видела, как Пресвятая Дева кивнула головой… Твой брат придет сегодня… О, мы тогда уж будем беречь его!
— Не беспокойтесь! Он убережет себя и сам, — воскликнул тот, о ком с заботой говорила больная. Гондольер Орселли стремительно вошел в хижину.
Нунциата улыбнулась и бросила взгляд признательности на лик Пресвятой Девы.
Трое детей, спавшие до сих пор, чтобы забыть мучивший их голод, выскочили из угла и окружили старшего брата с признаками величайшей радости. Один кинулся к нему на шею, другой ухватил его за руку, а самый маленький вцепился в его плащ.
Орселли тихо отстранил от себя нетерпеливых детей.
— О, бедность, бедность, как страшна ты! — проговорил глухо гондольер. — И люди, и море безжалостны к нуждающимся. Что будет с вами? Невод мой почти пуст, а между тем нужда растет все больше и больше, и в народе носится слух о новых податях… Бедная Беатриче, — прибавил Орселли с грустной улыбкой. — И тебе также придется платить за право петь на улицах!
— Да, это тяжело! — согласилась со вздохом Нунциата. — Но делать нечего! Мы можем еще обратиться в тяжелую минуту к Сиани.
— Сиани?! — проговорил гондольер с грустью. — И ты рассчитываешь на его помощь?!
— Разумеется! — возразила с одушевлением мать. — Кто же может отнестись так сочувственно к чужому положению, как не благородный и честный Валериано?
— Ты говоришь правду, но знаешь ли ты о новом несчастье?
— Нет! Разве что-нибудь случилось?