Читать интересную книгу Синдром Петрушки - Дина Рубина

– Вот из тьмы возникает Филипп Жанти с куклой! – Рассказывая, Юра вышагивал на середину комнаты, изображал попеременно то кукловода, то марионетку. – И Пьеро вдруг обнаруживает, что им управляют. А он-то думал, что сам себе хозяин! И вот он начинает фордыбачить, не хочет подчиняться. Не хочет признать над собой власти. Мол, я и сам самостоятельный, проживу своим умом. И когда между ним и артистом конфликт доходит до крайней точки, Пьеро начинает по одной обрывать нити, постепенно провисая. Одна… другая… третья… вот левая рука повисла… колени, ступни… и так все, буквально все нити! Наконец остается одна «золотая нить», и, ребята, вот с этой одной нитью Жанти вытворяет с марионеткой черт-те что! – не отпускает ее, вынуждает жить и действовать, а она продолжает бунтовать! Тогда Властелин тихо опускает куклу на пол: ты выбираешь смерть? пожалуйста! – и уходит. Он покидает сцену – бесстрастный бог, – а марионетка лежит опустошенная, безжизненная… но! – и Юра поднимал палец: – но не покорившаяся!

Сидя на низком табурете в бутафорской, Петя во все глаза глядел на Юру, изображавшего изломанную марионетку Пьеро, и думал об отце: все было точно про него. Как по одной обрывал он все жизненные нити, все нити любви в семье, что связывали его с женой и сыном, оставаясь болтаться лишь на «золотой», на последней своей тонкой нити…

На спектаклях мальчик с первой и до последней минуты стоял в кулисе, шевеля в темноте губами и пальцами, подаваясь вперед, откачиваясь назад, уже не замечая, что может стоять с поднятыми руками бесконечно долго.

– Стоишь? – шепотом спрашивал пробегающий мимо студент Владик. – Правильно, стой. В театре Бунраку новички первые пять лет не водят, а только смотрят из-за кулис, как работают мастера…

Мальчик уже знал, что мир кукол так же необъятен, разнообразен, густонаселен, как и целый земной шар, с его странами, народами, цветами и деревьями, животными и птицами, облаками, снегом и дождем. Что в нем есть тайна жизни, какой-то другой жизни, что эту тайну следует неустанно искать и извлекать, и что открывается она далеко не всем, отнюдь не всем даже профессионалам, а только избранным, зачарованным, себя забывшим людям…

Однажды Казимир Матвеевич, распахнув обе створки шкафа (обычно это означало особенные археологические раскопки в многочисленных узлах), минут пятнадцать демонстрировал один лишь тощий ревматический зад в серых спортивных штанах, пока наконец не извлек даму в шляпке: неподвижную, не игровую куклу.

Петя уже знал, что такие называются интерьерными или комнатными и, хотя тоже приписаны к кукольному ведомству, имеют гражданство и все в нем права, все же не способны жить, как живут театральные куклы. Петя оставался равнодушным к этой части народонаселения и, честно говоря, даже удивился, что Казимир Матвеевич держит у себя такое баловство.

– Глянь на эту дамочку, – сказал Казимир Матвеевич, разгибаясь и тяжело дыша, но с загадочной улыбкой на багровом лице. – Только не торопись. Присмотрись к ней, как следует быть. По-твоему, что это?

– Ну… ясно что, – отозвался мальчик.

– Нет, не ясно! – крикнул старик, все еще багровый и потому очень гневный на вид. – Никогда не говори, что тебе ясно! Только дураки – главные инструкторы во всяком деле…

Он твердо поставил даму на стол и молча подозвал Петю движением руки.

Петя взял куклу, внимательно осмотрел… Старая… очень искусно сделана: лицо и кисти рук из фарфора нежного сливочного цвета, все в паутинках-трещинках; ступни ног обуты в изящные лайковые ботиночки, отделанные бисером. В одной руке – сложенный веер, в другой, полусогнутой, – крошечная, но настоящая сумочка в форме закрытой книжки, с золотой застежкой в виде бабочки. Мама такие называет «ридикюль». И лисица на плечах, совсем как настоящая, с черными бисеринками мертвых глаз, и дивно вышитая цветным шелком блузка на высокой груди – все было необыкновенного, пленительного изящества. Вот только скандальное лицо с распяленным бранчливым ртом и задранным башмаком-носом да нелепая шляпа, слишком громоздкая для такого размера куклы…

– Это «укладка», – тихо проговорил Казимир Матвеевич над его головой. – Запомни, пригодится: ук-лад-ка. Чем отличается от обычной куклы? Секретом. Странностью в какой-нибудь детали. Не нарочитой странностью, что всем бросается в глаза, раздражает и возбуждает интерес, нет – логичной странностью. Смотри: эта дама, в сущности, гротеск. Ты знаешь, что такое – гротеск? Это когда все слишком забавно, когда все так смешно и нелепо, что это уже издевательство. Некая деталь гардероба… вот эта шляпа, например. Спрашиваем себя: может ли быть у куклы такая большая шляпа? И отвечаем: конечно, ведь это гротесковый образ: взгляни на ее нос, на ее огромный рот. Это не пани, даром что ридикюль в руке, это – хабалка. Такие оденут все самое модное и дорогое, и все же что-нибудь у них да будет не так. Например, вот эта подозрительная шляпа. «Ах, это ваша кукла? – спрашивают тебя на границе. – А что там у нее внутри?» – «Ничего, пане офицеже, – отвечаешь ты, – ничего, товарищ офицер, можете проверить сами». И он проверяет. Он даже вспарывает ее бедный матерчатый животик и находит там опилки, и остается с носом, и даже извиняется, хотя он и быдло. Но ты-то понимаешь, что дело – в шляпе? Проверь еще раз. Попытайся разгадать ее секрет.

И Петя снова осматривает куклу самым въедливым образом: прощупывает тряпичные руки, ноги, туловище… внимательно изучает шляпу, бордовую ленту, обвитую вокруг тульи, с крохотными фарфоровыми цветочками: красным, желтым, лиловым… Нет, шляпа, безусловно, цельная, скорее всего – тоже фарфоровая, обклеенная парчой.

– Ничего, – озадаченно говорит он. И уверенно повторяет: – Точно, ничего!

– А теперь жми на лиловый цветок дважды, но не подряд, а солидно, с перерывом, как участковый в дверь звонит.

И в ту же секунду щелкает невидимый, но надежный замочек – и высокая тулья вдруг откинулась, как крышка шкатулки! Ой, здорово! – да это и есть маленькая шкатулка, в которой лежит… перламутровая пуговица.

– Во-от, – с хитрющим видом протянул Казимир Матвеевич. Щеки, лоб и толстый нос его лоснились от удовольствия. – Вот. Но тут может быть спрятано и бриллиантовое колье, и важный документ, и – увы – наркотик…

Всех кукол старика Петя знал наизусть, на ощупь, но когда пытался какую-то оживить, быстро приходил в отчаяние – ничего не получалось. Минуту назад совершенно живая на руке старика кукла, перекочевав на Петину руку, отказывалась дышать, прикидывалась тряпкой с деревяшкой вместо головы…

– Не хлопочи руками! – покрикивал Казимир Матвеевич. – Только плохие актеры трепыхают куклой. Не мельтеши, вырабатывай стиль. Зритель следит за движениями, как кот за воробьем в луже. Его внимание – твоя власть. Держи его в руке, как гроздь сладкого винограда, и ме-е-едленно выжимай по капле… Скупее… скупее… Остановись! Чу-у-уть-чуть пусть поведет головой туда-сюда… Вспомни Машку, как она двигается: у нее только лопатки под шкуркой так мя-аконько ходят. Кошачьих, кошачьих почаще вспоминай: ни одного лишнего движения! Паузы! Перенимай у них паузы.

У старика были свои предпочтения: он обожал верховых кукол; марионеток любил меньше, хотя и называл их «высшим светом, аристократией кукольного мира». А тростевых кукол в театре было мало, одна, две, и обчелся. Трость, говорил он, используем только тогда, когда нужен широкий жест.

– Казимир Матвеевич, – добродушно замечал Юра Проничев, когда после репетиций бывал нечаянным свидетелем очередного мастер-класса. – Оставьте ребенка в покое, не лишайте счастливого детства. Ну что вы его муштруете, в самом деле. Он и половины этих слов не понимает. Правда, Петруха? Может, он космонавтом хочет стать…

Но это он иронизировал, подтрунивал над старым чудаком. Видел, видел в мальчике своего, своего от рождения, своего – со всеми кукольными потрохами.

Когда в бутафорской Петя часами сидел рядом с ним, работающим, молча прослеживая каждое его движение, тот – может, от скуки, а может, польщенный хищным вниманием ребенка, – тоже пускался в рассуждения, да еще такие закатывал лекции, что высказывания старика казались мальчику просто октябрятской песней.

– Драматический театр образом не владеет, старичок, в отличие от кукольного, – говорил Юра. – Ему до нас не дотянуться. Почему? Потому что кукла – это способ постижения жизни, духовного состояния. Следи за мыслью, старичок… Чем кукольное дело отличается от драмы? Через кукол можно передать ме-та-фо-ру. Греческое слово. Что это – знаешь? А вот что: «Ах, – говорит кукла, – у меня сносит крышу!» – и голова ее отрывается и улетает. Или, когда в «Чертовой мельнице» черт произносит: «Это называется – черта с два!» – и раздваивается на две одинаковых куклы. Так вот: почему, спросим мы, драматические актеры не приспособлены для работы с куклами? Потому что они кипят, пылают и «играют!»… кукла же остается сама по себе, она у них не живет.