Читать интересную книгу bratia - Gradinarov

Отец Даниил, довольный своей логикой, возвращал карты в левую руку и выхватывал из колоды туза.

– А эту, Киприян Михайлович, мы покроем тузиком!

Согнутая полудугой карта, шлепнувшись, распрямлялась на столе.

– Нету!

Киприян Михайлович, теряя надежду на выигрыш, пожимал плечами, а священник радостно восклицал:

– А вот тебе, Кипа, четыре дамы!

Он радостно похлопывал по плечу смущенного купца, как бы извиняясь за выигрыш:

– Мне и козыри подошли, и Бог помог.

– Ладно, ладно, Даниил Петрович, а что же там с Каином?

– Искусителя, кроме как крестом да Божьим словом, ничем не остановишь. Потому и есть обряд крещения и причастия.

Мария Николаевна сверкнула своими большими карими глазами, видно, созрел новый каверзный вопрос:

– Даниил Петрович, а Бог? Почему Он не ограждает человека с самого зачатия, коль лепит его по Своему подобию?

Катерина откатила ногой лежащий на полу моток пряжи и тоже поддержала гувернантку.

– А правда, почему?

Отец Даниил снял очки, сдвинул пальцем часть колоды, почесал в раздумье бровь и сказал, как бы между прочим:

– Защищает, девоньки! Верой защищает. Только верой.

Он перекрестился:

– Да невидимым крестом осеняет. А дьявол только каверзы сулит и создает иуд и каинов.

Мария Николаевна с недоверием слушала.

– А знаете, отче, почему Бог слабее дьявола? Видимо, потому, что и священные книги, и священники, и церкви, и обряды заменили дух на материю. Потому грех на земле множится, что у дьявола под рукой сама жизнь, а не несколько символов духовной власти, как у церкви. У вас мало аргументов.

Даниил Петрович поморщился, явно понимая, что спорить не о чем:

– Машенька, я думаю, человеку дано Богом мало сил. В возникающих бедах где искать защиты? У другого человека? А каждый ли готов утешить, если сам несчастен? Конечно, нет. И идет бедолага в церковь, видя в ней защиту и возможность откровения, будто перед Богом. А что касаемо наших ритуалов, Мария Николаевна, то они не для умерших, а для живых – отвести их от горя и дьявольских козней.

Катерина хорошо помнила ответы отца Даниила. Она вгляделась в припухшее личико своего сына. Ей хотелось смотреть на маленького безгрешного человечка, не понимающего добра и зла. Она сегодня засомневалась в услышанном ранее от священника, качнула головой как бы в несогласии, чуть не крикнула: «Нет!» Потом спохватилась, испугалась, что разбудит дитя. Снова взглянула на закрытые глазки, на чуть шевелящиеся крылышки розового носика. И с тревогой спросила себя:

– Каким он станет, этот райский младенец? Кто первый войдет в его душу: добро или зло, или войдут вместе?

Бесшумно появилась Марфа Тихоновна:

– Ты что заметалась, дочка? Боль докучает?

– Нет! Душа болит!

– Не убивайся! Судьба, Катенька, ни под чью дудочку не пляшет. Она сама дудит каждому Какую жизнь надудит, та и будет.

Екатерина сокрушенно качала головой, сбросила с лица сбившуюся прядь:

– Опять судьба, опять дуда. А он-то что? Обречен будет, как агнец перед ножом? Мне так жаль своего первенца Коленьку! И три месяца не прожил. В грехе его зачали. Бога обидели! Чует мое сердце что-то страшное. Станет ли этот нашей с Киприяном надеждой?

Глаза наполнялись слезами, и капли скатывались прямо к ушам.

Бабка сочувственно глядела на женщину, будто думала, чем утешить.

– Не о том сейчас кумекаешь! Радоваться надо. Родила легко, здоровье не порушила, сынок здоровенький. Береги теперь его от напастей. А чтобы угадать, какой он будет, надоть не один годок рост его видеть, ум его направлять. Прививать доброе, отсекать злое! Да к делу торговому тягу вызывать. А чутье твое не подводит. Оттого и тревожно на душе. Ну, успокойся! Я знаю, Сотниковы корни под Богом росли. Может, и от побегов Бог не отвернется. Я их всех знаю: и туруханских, и дудинских. Удачливы и совестью чисты. Хотя в торговом деле тяжко совесть чистою держать. Вот Петр на тазовской Часовне смотрителем служил. Правда, не в лучшие времена хлебом обеспечивал тунгусов. Край богатый, а были годы голода и болезней, доходило до людоедства. По крошкам, по фунтам выдавал он муку, хлеб, чтобы протянуть до следующего каравана. Кто-то хаял его, а кто-то благодарил. В голодуху всем не угодишь. О Киприяне молчу. Сама знаешь. Из урядника купцом стал. Славен на всю губернию. И ученые люди без Сотникова в тундру нос не кажут. Он и провизией, и упряжками, и проводниками пособляет. Может, и твой сынок в батюшку пойдет. А за Коленьку – не убивайся! Бог дал – Бог взял. И не в грехе, а в любви вы его зачали.

Екатерина с надеждой слушала бабкины слова, хотя и понимала: старуха успокаивала ее. Но как бы там ни было, а душа ее получила облегчение. Видя, как светлеют глаза молодой купчихи, Марфа Тихоновна поняла, что своего добилась:

– Катенька, хозяин давно норовит взглянуть на вас, а я его не пущала. Думала, ты спишь.

Екатерина поправила волосы, расправила одеяло, взбила подушку и застыла в ожидании мужа. Потом, словно вспомнила о чем, шепнула Марфе Тихоновне:

– Дивильце подай и гребень!

Она глянула в зеркало: печать тревоги еще не сошла, опухшие от натуги веки обрамляли глаза, в темных уголках лежала усталость. Она спешно пробежала гребнем по волосам, разгладила щеки и взяла за руку повитуху:

– Пусть заходит, только половицами не скрипит.

Киприян Михайлович на полусогнутых, как охотник в тундре, по-кошачьи мягко, пробрался в спальню. Екатерина приложила палец к губам, мол, тише. Широко раскрыла глаза и впервые после родов улыбнулась.

– Ну как ты? – припал к ее губам Киприян, и, не ожидая ответа, целовал лоб, щеки, шею. – Спасибо, Катенька, за второго сынка, – хватая ртом воздух между поцелуями, шептал он. Екатерина мягкой ладонью ерошила его голову.

– А он не просыпался? – перегнулся через нее Киприян Михайлович и поглядел туда, где спал, посапывая носом, мальчонка. «Мужик как мужик. Лобастенький. Ну, и что ж? А может, там ума палата? Бабка же мне что-то про глаза колобродила», – подумал довольный отец.

– Спит пока наш сыночек. Кушать захочет, проснется. Я уже соску приготовила, голосок его услышишь, заходи. – И она поцеловала Киприяна в губы.

Через три дня начали присматриваться тятя с мамой к сыну, но ничего своего не заметили. Оглядели с головы до пят. Одну родинку маленькую нашли, как у Киприяна Михайловича под мышкой.

– Вот она-то и будет для нас приметой, – обрадовался счастливый отец. – А твоего, маманя, пока ничего нет. Да ты не волнуйся! Марфа Тихоновна говорит, кожа заматереет, может, и твоя родинка у уголка рта вылезет. Твоя красивость ему к лицу будет.

Родители всегда ждут детей-красавцев, даже если самих Бог красотой обделил. А уж дитя, каким бы оно ни родилось, для тяти с мамой – красивее не бывает! Они сами эту красоту отыщут, а не найдут, то придумают. И тешутся ею до самой старости. Свое плохим – не кажется!

А тут тятя с мамой красивые как боги, сынок же и на ангела не смахивает. Но они радовались ему. Радовались, что наследник появился, что он не позволит захиреть делу купеческому, что в третьем поколении казаки станут, возможно, почетными гражданами или коммерции советниками, а род Сотниковых будет множиться на Таймыре. Радость была на душе, но с горчинкой.

Снова обнадежила их баба Марфа.

– Не хмурьтесь! Мальчонка как мальчонка! Кого Бог послал, тому и радуйтесь! А схожесть – дело наживное. Ваша красота зреет в нем, как бы ищет место, где ей проявиться. В лице иль стати, в улыбке или в цвете глаз. Не это главное, – не раз приговаривала она, тиская маленькое тельце. – Душу бы он вашу перенял. По ней красоту человека ценят.

На девятый день повитуха рано поднялась вместе с Акимом.

– Сегодня отмывание рук у младенца. Придут гости с подарками. Пока хозяева отдыхают, нам надо много успеть, – сказала она после молитвы Акиму.

– Не впервой гостей встречать. Все успеется, все будет ко времени!

В каминах отдавалось скрежетом, когда Аким чистил золу. Он шоркал железной лопаточкой и кочережкой по колосникам, освобождая их от древесных углей. Потом занес охапку швырка, взял на камине пучок сухой лучины, разложил в каждую топку и чиркнул серянкой. В печах загудело, потрескивали стянутые морозом дрова. Пахнуло теплом.

– Сегодня на дворе туман. На градуснике сорок восемь. Не видно ни зги. Ветра почти нет. Счас я собакам корм сварю, а потом и возьмусь за твои дела.

Аким порубил топором на куски трех увесистых налимов, покрошил оленьего мяса, все сложил в большой чан, засыпал два ведра муки, поставил на печь в людской и залил водой. Потом внес шесть охапок дров. Мимоходом поговорил с лежащими в катухе собаками, пообещав им скоро накормить. Очистил от снега крыльцо, дорожку вдоль дома и, сняв вареги, вернулся в дом.

– Попозже открою ставни, накормлю собак, а счас чем тебе пособить?