Читать интересную книгу Юрка - Л. Кормчий

А тут совершенно неожиданно развязка пришла сама, и Юрка покинул дом, не ожидая, чтобы его удалили насильно. Это, пожалуй, складывалось к лучшему, но зато Ихтиаров искренне жалел мальчика.

Он машинально прихлебывал чай и раздумывал о том, не взяться ли за поиски беглеца. Лучше было бы определить его в какое-нибудь учебное заведение с глаз долой, чем оставить на произвол судьбы. Ведь все-таки он обязан ему. Саша словно перехватил мысли отца.

– Папа, ты будешь искать Жоржика? – с тревогой глядя на отца, робко спросил он.

Ихтиаров рассеянно поглядел на сына. Вдруг почему-то неприязнь к Юрке шевельнулась в его душе.

– Нет, – холодно вырвалось у него, почти против воли. Мальчик грустно поник головой, и на пышных темных ресницах его задрожали две слезинки.

Больше он ни о чем не спрашивал отца, и завтрак прошел в тяжелом молчании.

Молчала и Эмма Романовна и только бросала сквозь стекла пенсне пытливые взоры на Ихтиарова и Сашу, точно желая сказать что-то, но сдерживая свои порывы. Только посуда как-то особенно звучала под ее руками, и это значило, что немка чем-то озабочена.

Озабочивало ее, впрочем, не бегство Юрки, а глубокая печаль Саши, оплакивавшего потерю друга.

Мальчик побледнел, сразу как-то осунулся и присмирел. Он даже аппетит потерял и словно сторонился отца. В живых глазах потухли веселые огоньки.

Это беспокоило также и Ихтиарова. Он с тревогой поглядывал временами на сына. Ему была понятна печаль Саши, и с болью в душе он глядел на своего любимца! В первый день он не придал этому большого значения, но когда на следующий день настроение Саши совсем не улучшилось, Александр Львович встревожился не на шутку.

«Ведь так и захворать нетрудно, – подумал он. – Хоть бы Виктор Петрович скорее приехал».

Он несколько раз пытался успокоить сына, доказать, что Юрка не сто́ит такой печали, но это ни к чему не приводило. Саша поднимал взор на отца, и в нем было столько грусти и твердой уверенности, что сердце Ихтиарова сжималось отчаянием.

– Он не вор! – твердо заявлял мальчик.

– Но, Саша, подумай: кто же сделал это?

– Не знаю… Только не Жоржик…

От этой уверенности Ихтиаров приходил в отчаяние. Он никак не мог понять упрямства сына, и оно сильно беспокоило его. Молчаливая тоска была хуже острого приступа отчаяния. Это уже не было детское горе, что так же быстро проходит, как и налетает, а нечто большее, гложущее, как червяк, медленно, но без конца. Это была тоска.

И на ласки отца Саша отвечал как-то вяло. Нельзя было сказать, что он совершенно не желает их, – просто относился безучастно ко всему, как человек, целиком поглощенный горем.

– Сашенька, дорогой, – в отчаянии умолял Ихтиаров, – перестань ты думать об этом. Неужели тебе хочется захворать? Неужели тебе приятно огорчать меня?

В ответ мальчик только прижимался к отцу и шептал:

– Не могу я, папа… Не сердись…

Что мог поделать Ихтиаров? Все его попытки рассеять печаль сына были бесполезны, и Саша положительно таял под влиянием тоски, словно воск по соседству с огнем.

Был у Саши друг, с которым он мог говорить по душе о своей печали, той печали, которую нельзя было высказать даже отцу. Это садовник Аким.

Садовник тоже был расстроен случившимся. Он полюбил Юрку и наравне с Сашей не верил в его виновность. Что бы там ни говорилось про Юрку, какие бы доводы ни выставлялись, старик неизменно отвечал: «Враки!» и, сплюнув, обрывал разговор.

К нему-то и приходил Саша. С Акимом он мог поговорить о любимом друге с полной уверенностью, что старик выслушает его сочувственно и ободрит, утешит. Всегда как-то легче становилось после таких разговоров.

Во время беседы, вертевшейся исключительно на различных воспоминаниях, Саша не выдерживал и плакал, прижавшись к Акиму, и грубая, шершавая ладонь нежно гладила его.

– Полно, милый, – ласково звучал голос старика. – Погоди. Бог не попустит ничего худого… Вернется малец.

И, скрывая волнение, старый садовник усиленно затягивался махорочным дымом.

Ласка Акима успокаивала Сашу. Она вносила смутную надежду в душу мальчика.

– Хорошо бы это было, Аким, – вздыхал он. – Где-то теперь он?

– Не пропадет, небось, – уверенно отзывался Аким. – Малый он мозговитый.

Говорили потом о само́м происшествии. Аким решительно заявлял:

– Врут все… Барин-то тут ни при чем, понятно, – обошли его, опутали, а он и поверь… Я бы так в жисть не поверил и перво-наперво эту бы ведьму турнул… Уж помяни мое слово, что не обошлось в этом деле без нее… Больно она веселой стала теперь. Ох, если бы да моя воля!

Аким даже глазами сверкал от возбуждения. Под щетинистыми седыми бровями вспыхивало что-то недоброе, гневное. Саше становилось слегка жутко, но в то же время гневное возбуждение старика доставляло удовольствие: ведь он сердился в защиту Юрки!

Под титулом «эта ведьма» подразумевалась Фёкла. Старик никогда не питал к ней симпатий, а после истории с Юркой и совсем возненавидел. Он подозревал, что не обошлось здесь без Фёклы, а раз запало в упрямую голову подозрение, ничем его нельзя было вышибить оттуда. Он не стесняясь заявлял всем и каждому:

– Она. Она устроила, ведьма. Некому больше. За сына она отплатила…

Правда, подозрения старого ворчуна не имели никакой цены в глазах обитателей дачи. Только сама Фёкла с некоторым беспокойством прислушивалась к ним, но, убедившись, что старик не может причинить ей вреда, успокоилась.

Она ликовала. План удался как нельзя было лучше. Ненавистный Юрка не мозолил глаз, и явилась надежда пристроить сына. Она расточала ему ласки на каждом шагу, поучая заодно:

– Ты Сашеньку-то успокой. С ним подружись сперва, а там и барин ласково взглянет.

Васютка старался, но ничего не выходило. Саша сторонился его, с чувством брезгливости отталкивая всякие подхалимные подступы. Васютка не мог заменить Юрки, как не может трус заменить героя или лакей настоящего барина. Во всем угодничестве мальчишки, в его заискивании было что-то липкое, скользкое, что возбуждало в Саше отвращение.

Неудачи Васютки, впрочем, не смущали сердце его матери.

– Ладно, – ободряла сына «почтенная» женщина, – ничего. Теперь он пока того бродягу забыть не может. А ты исподволь подходи. Сумеешь, чай, угодить не хуже того. Помаленьку и подладишься. Вот только бы Паша…

Фёклу сильно беспокоило поведение горничной.

Со дня побега Юрки Паша словно переродилась. Она стала задумчивой и совершенно охладела к своей подруге. Даже говорила с ней как-то нехотя, сквозь зубы, точно вдруг кухарка опротивела ей. Фёкла недоумевала.

– И что с тобой, Паша? – заискивающе выпытывала она, сердцем чувствуя что-то неладное. – Что невеселая такая, али недужится?

– Так, – нехотя отвечала Паша, и видно было, что разговор действует на нее неприятно.

И она избегала Фёклу, только по необходимости заглядывала на кухню и ограничивалась передачей распоряжений господ да выцеживала сквозь зубы пару слов. Кухарка ластилась к ней и всячески задабривала, но Паша словно не замечала всего этого.

«Ой, что-то ты задумала, ведьма, – тревожно думала Фёкла. – Чует мое сердце… Только не думай, что сама целой останешься, если что…»

На самом деле Паша ничего не задумывала. Ей просто было как-то не по себе со дня исчезновения Юрки, и вид тоскующего Саши наполнял душу раскаянием. Она не могла выносить грустного, убитого взгляда мальчика: он мучил ее и заставлял в душе проклинать кухарку.

«И чего я-то ввязалась?» – думалось ей, и теперь крайне странным казалось это вмешательство в грязное дело, – странным и скверным.

Она вспоминала последний взгляд Юрки, полный молчаливого упрека и такой печальный. На душе становилось тяжело до слез. Хотелось пойти к Ихтиарову и рассказать все как было, но мешал страх. Она знала, что Александр Львович не простит проступка и прогонит ее вместе с Фёклой, а местом она дорожила.

Была слабая надежда на то, что рано или поздно все откроется само собой, и Паша в душе даже желала, чтобы так случилось; но трудно было рассчитывать на подобный исход, и день ото дня укоры совести становились больнее. Она не могла равнодушно смотреть на кухарку: жирное, самодовольное лицо подруги казалось ей отвратительным. Паша чувствовала глухое раздражение в присутствии кухарки, ей хотелось выругать ее, даже ударить, и стоило больших трудов сдерживаться. Это и заставляло ее избегать встречи с приятельницей.

Прошла неделя с того дня, как на даче разыгралась история. Приехал наконец Виктор Петрович, но совсем не таким, каким был до отъезда. Веселый, жизнерадостный студент был просто неузнаваем. Он похоронил мать, и горе осунуло и побелило его румяные щеки, положило тени вокруг глаз. Они казались от этого потемневшими, и в них мутно светилась печаль, точно искры старой стали.

Случай с Юркой сильно поразил его.

– Не может быть, – решительно заявил он, выслушав рассказ, – никогда не поверю этому.