Всю зиму — ночи напролет и весь день-деньской — эти шесть энергичных, беспокойных, неугомонных созданий трудились в поте лица, просили, клянчили, воровали, боролись, плясали и играли на полу нашей хижины, пока наконец не пришла весна и они получили возможность жить в естественных условиях, нормальной для бобров жизнью.
Глава вторая
Есть ли у нас Зима? О да, и еще какая! Настоящий канадец любит Зиму, наслаждается ею. Особенно же ее любят наши северяне.
Но весна обладает своей особой прелестью. Канадский климат прекрасен своим разнообразием. Это не бесконечные трескучие морозы Арктики и не столь же бесконечная жара тропических и субтропических стран; у нас в Канаде четыре разных времени года, и каждое из них приносит свои радости.
Быстрые потоки журчащей воды и аромат первых цветов — это радость Весны. Она приходит с громким, словно бой военного барабана, стуком дятла о сухую ветку, с глухим звуком похлопывания крыльями шотландской куропатки и мелодичным пением множества певчих птиц на Заре. Над головой кружатся чайки, оглашая воздух несмолкаемыми криками; вот доносится жуткий, тоскливый, почти человеческий хохот полярной гагары. Нельзя без волнения следить за весенним перелетом пернатых; целые фаланги, легионы диких гусей с криками прокладывают свой путь на Север, выстроившись треугольником. Они летят высоко в небе, иногда целую милю над землей, и все-таки отчетливо слышны могучие удары их крыльев.
А для меня Весна приносит еще что-то, вернее, много еще чего. Бобры, освободившись из подо льда после зимней спячки, носятся как угорелые, то вбегают в хижину, то выбегают из нее, по-видимому, без всякой цели, и занимаются какими-то шумными делами, совершенно не считаясь с тем, что я пытаюсь писать книгу. И в этой суете сует, поднимая вещи, которые они сбросили, и спуская вниз то, что они потащили наверх, расставляя по местам стулья, спасая украденные дрова, отвечая на их нетерпеливые возгласы, угощая их яблоками и еще чем-нибудь вкусным, попробую рассказать вам, что такое Весна в бобровом доме.
Мой рассказ пойдет о том, что происходило год назад.
Наступила весна. Снег и лед постепенно растаяли. Вот ужа две недели, как взрослые бобры остались одни: их бобрята, родившиеся прошлой Весной, покинули родительский дом и отправились бродить по белу свету — вернее, по ручьям и озерам. Барахтанье в воде, борьба и бесконечная суматоха, создаваемые ими в хижине, теперь сменились мертвой тишиной; не слышно больше пронзительных криков и воплей, раздававшихся прежде всю ночь напролет. Теперь уже не бросаются в хижину маленькие, очень серьезные зверьки с торчащей шерстью и выпученными глазами, чтобы искать с лихорадочным нетерпением по всем углам то, чего не было там и никогда там не лежало, или же для того, чтобы принести две-три палочки, бросить их у порога на память, а потом умчаться, словно их ожидали важные дела. Бобровый пруд казался мне покинутым и грустным; я все прислушивался и ждал, что вот-вот раздадутся барахтанье и плеск в воде или же долетит эхо приветственного крика детских голосов, словно клич стражника, возвещавшего о своем возвращении домой.
Тишина нарушалась лишь тихим шепотом воды у нырялки, и я грустил, что мои маленькие друзья покинули меня, чувствовал себя потерянным без них и, признаться, хотел присоединиться к их веселой компании и участвовать в дерзновенной авантюре. Но по непреложному закону Природы дети всего живущего на земле по достижении своего совершеннолетия отправляются в странствование, чтобы выполнить предначертания Великого Плана — веления своей судьбы. С другой стороны, я понимал, что в пруду уже становится тесно, потому что бобровая колония быстро разрасталась, и, зная, что так должно быть, мне все-таки хотелось, чтобы было иначе.
Бобры-родители тоже очень тосковали, особенно Раухайд, — он все бродил молча, только изредка жалобно звал. Но в конце концов он примирился с неизбежным и теперь вел себя с тем же самообладанием и выдержкой, с которыми встречал и другие превратности бобровой жизни.
Как-то раз, вскоре после того, как бобрята ушли из дому, я услышал, сидя за ужином, тяжелое размеренное топанье за стеной хижины; шаги все приближались и, наконец, затихли. Всегда прислушиваясь к необычным звукам, я отворил дверь и увидел, как Раухайд терпеливо ждал, чтобы его впустили. Он стоял на задних лапах, выпрямившись во весь рост, с большим комом глины в передних лапах; затем быстро переступил порог, проследовал через всю хижину и опустил свою ношу на пристройку, которую он соорудил прошлой зимой вместе с Джелли Ролль над самой нырялкой. Потом повернулся, чтобы уйти, и, видимо, очень довольный собой, несколько раз подпрыгнул, направился к дверям и стал скрестись, чтобы его выпустили из хижины. Но это оказалось не все. Он скоро вернулся, а потом ушел, снова пришел. Так же на протяжении всей ночи уходил и приходил, и каждый раз, входя в хижину, он приносил тяжелый ком из глины, палок и камней, который он прижимал к груди передними лапами. И каждый раз он проделывая путь около сорока футов, которые отделяли постройку от берега озера. Большие палки и маленькие бревна он подкатывал, продвигаясь на четвереньках, но все-таки большую часть строительного материала он переносил, шествуя почти как человек, выпрямившись во весь рост. Мне казалось, что, случись какое-нибудь препятствие на пути, он повалился бы вперед, но он шел смело, не позволяя себе отдыхать, шел уверенной, хорошо сбалансированной походкой.
Мое предположение, что бобры устраиваются на постоянное жительство прямо в хижине, оказалось не шуткой, но строгой и довольно-таки неприятной действительностью.
Раухайд строил бобровый дом в моей горнице, прямо перед моими глазами.
Джелли временно отсутствовала, она была занята своим делом за пределами хижины: начала строительство новой плотины, которая должна была превзойти то, что сооружено руками человека. Интересно, что, закончив свою плотину, Джелли проделала отверстие-лазейку в соседней, расположенной на более высоком уровне, поверх которой нужно было все время перелезать. Тем дело и кончилось. Это было в конце Лета.
Вскоре строительство бобрового дома всецело поглотило внимание обоих бобров. Ежедневно на протяжении всей ночи и во второй половине дня раздавалось топанье ног; что-то бобры все время волочили, что-то затыкали; были слышны мягкие звуки и резкие удары, тяжелое храпящее дыхание, когда строительный материал доставлялся на место и пускался в работу. Глину размягчали и утрамбовывали, палки очень ловко втыкали на некотором расстоянии друг от друга, и если концы где-то торчали, их аккуратно подравнивали. Обломанные концы палок использовались для дальнейшего строительства и залеплялись глиной, а если они снова где-нибудь торчали, то их обязательно обламывали или перегрызали, и так до тех пор, пока плетень из прутьев и палок длиной в шесть футов совсем не исчезал в земляном валу.