Читать интересную книгу Калиш (Погробовец) - Юзеф Крашевский

Поздоровавшись с воеводой и епископом, Пшемко пошел к жене.

Она сидела за прялкой, бездействуя. Увидев его, встала медленно и держала себя не как жена, а как служанка.

Князь, молча взглянув на нее, испугался этого привидения, так изменившегося, что в нем ничего уже почти не осталось от Люкерды. Остатки молодости исчезли; это было существо, претворенное в бесчувственную статую.

Когда она медленно подняла покрасневшие глаза, взгляд ее проник ему в душу. В нем не было упреков, жалоб, но так смотрела сама смерть.

Испугался он этого живого трупа.

Поодаль сторожила Бертоха, любопытствуя, как пройдет первое свидание. Она не понимала, что случилось. Видела, что она застыла, а он с каким-то отвращением вышел из комнаты.

Подозвал кивком немку, поджидавшую его.

— Что вы с ней сделали? — спросил он.

— Мы? Мы? — живо размахивая руками, вскричала Бертоха. — Мы? Она сама, не мы, виновата! Глаза выплачет за этой старой колдуньей, пьяницей, которая девалась неизвестно куда…

Пшемко строго взглянул, Бертоха покраснела и, не ожидая вопросов, стала клясться.

— Мы? Мы ни в чем не виноваты! Старуха куда-то ушла, пропала!

Князь уже не слушал.

Вечером пошел к Мине, но дважды возвращался с пути. Шел, тянула его привычка, но чувствовал отвращение и страх. Наконец не устоял перед искушением, быстро вошел к ней, но не так, как всегда, поздоровался: от него веяло холодом и равнодушием.

Мина подошла к нему развязно, как всегда, но он отталкивал ее какой-то гордостью, родившейся в плену. Другой стал человек, постарел.

Не в состоянии его тронуть, немка стала плакать, но и слезы не подействовали. Думал о другом, наконец раздраженный слезами, рассердился и собрался уходить, но Мина удержала его объятиями.

Нежность на него не подействовала; он смотрел строго и, хотя остался, но сидел, нахмурившись.

Это был уже не прежний страстный Пшемко; кокетство, слезы, гнев переносил пренебрежительно.

Когда, недолго посидев, ушел, Мина закрыла глаза руками; она была в отчаянии.

— Она, проклятая княгиня, всему виной! — закричала. — Он ее жалеет! Пока она жива, конца не будет.

Со сжатыми кулаками она бросилась на кровать.

Пшемыслав как ненадолго почувствовал жалость к жене, явная болезнь которой вызывала в нем отвращение, так тем менее поддался приставаниям прежней любовницы. Другими мыслями была полна его голова и волновалась грудь. Он смотрел выше и дальше города, в котором жил, в котором ему стало тесно.

Он нуждался в советах людей, которые бы его поняли и поддержали. Воевода Вениамин, каштелян Томислав говорили ему об этом кусочке Польши, которая принадлежала ему; плен у Генриха, а может быть, жадное желание вроцлавского князя владеть большими землями научили его желать большего, смотреть дальше.

Не было с кем поделиться мыслями…

Это беспокойное состояние души, которой везде было тесно и душно, которая нуждалась в откровении, в союзниках, в советах, помощи, уже на другой день погнало его из дома.

Ехал почти бесцельно, лишь с несколькими сопровождающими, не чая, что ответить на вопросы, куда лежит путь. Охота его не прельщала, обычное общество тяготило; скучал по покойному дяде, который один только понял бы его и утешил.

Ксендз Теодорик как духовное лицо заботившийся о нем, в беспокойстве наблюдал это состояние князя, не в состоянии раскрыть причину. Боялся, не попал ли в немилость. Нерешительно предложил сопровождать князя.

Пшемко кратко отказал.

За стенами замка встретил канцлера Викентия, познанского настоятеля. Это был тихий священник, не надоедливый придворный, как Теодорик, а молчаливый, рассудительный, живущий больше с книгами, чем с людьми. Шел в замок с требником в руках.

Пшемко, только что отказавший Теодорику, задержал его.

— Батюшка Викентий, — промолвил, — вы хороший священник. Если вы не устали, сядьте на смирную лошадь и поедем со мной. В поле человек свободнее разговаривает, а я долго сидел в стенах, и они мне надоели. Тяжко мне на сердце. Мой духовник слишком покладистый, слишком поддакивающий; вы мне скажете правду, я в ней нуждаюсь.

Ксендз Викентий, хотя и пользовался доверием своего господина, но особенным вниманием избалован не был, и удивился очень. Он возвращался домой и ни в какое путешествие не собирался, но, выслушав приказание, поскорее заявил о своей готовности отправиться в путь.

Князь жестом велел подать лошадь. Придворные поехали несколько позади. Пшемко с ксендзом поехали рядом. Лицо князя носило следы печали и усталости.

Выехали в поле на ту историческую дорогу, какую некогда проложили в эпоху Храброго, когда император Оттон совершал паломничество в Гнезно.

Князь повернулся к молчавшему спутнику.

— Батюшка, — сказал он, — выслушайте меня, я вам откроюсь, как на духу. Душа жаждет. Тюрьма, это величайшее из человеческих мучений, имеет и светлые стороны: она сеет в нас мысли, которые, возможно, что и не явились бы среди бурной жизни. Я испытал это на себе. Из плена я вернулся другим человеком.

Тяжело вздохнул он.

— Пока был жив мой дядя, я мог ему довериться; теперь у меня нет никого, а я нуждаюсь в совете и поддержке. Так, как у нас теперь, дольше продолжаться не может. Посмотрите, что творится с тех пор, как Кривоуст разделил свои земли на уделы, когда мы потеряли корону Оттона. Земля распалась на кусочки, а бранденбуржцы, чехи, империя, всякие союзы, все хватаются за них цепкими когтями. Гибнем, батюшка, гибнем!

— А разве во власти человека противодействовать этому? — возразил канцлер.

— Хотя бы попытаться надо, — говорил князь. — Польская корона зависела от Рима, а не от империи. Один Рим может нас спасти, возвратив утраченную корону и единство власти. Рим силен!

Ксендз Викентий с изумлением смотрел на него.

— Если бы у нас в Гнезне был архиепископ, я бы сейчас же поехал к нему посоветоваться, довериться. Я объединю в одних руках всю Великополыпу, после Мщуя возьму Поморье, после Лешка рассчитываю получить Краков и Сандомир. Почему же не провозгласить мне себя королем и стать во главе всех меньших княжеств? У вас в ларце лежит корона Храброго и меч Щербец, могу в Гнезне короноваться. Она даст мне силу, даст могущество, которое прекратит этот хаос.

Пшемыслав был возбужден, говорил все громче, жестикулируя; его возбуждение понемногу отразилось и на канцлере. Великая, дерзновенная идея встряхнула сердце Викентия, но показалась ему несбыточной мечтой, возникшей среди тюремных снов. Однако он противоречить не решился, а смотрел на князя, не говоря ни да, ни нет.

Пшемко читал это по его глазам.

— Да, — сказал, — кажется тебе это, ксендз Викентий, сумасбродством, что я, только отпущенный из плена, отдавший Ве-люнь, потерявший столько земли, осмеливаюсь мечтать о таком будущем? Но я чувствую, что если бы в Гнезне на архиепископском престоле сидел муж, помогающий мне и действующий заодно, то я бы добился своего… я бы оживил мертвую корону Храброго.

Ксендз Викентий наконец собрался ответить.

— Вашей милости известно, что Гнезнинский престол давно пустует. Был избран каноник Влосцибор, но его не хотели утвердить в Риме.

— Влосцибор мне известен только как набожный человек, — ответил Пшемко. — Здесь же, батюшка, набожность нужна, но одной ее мало. Гнезнинский архиепископ сейчас у нас единственный пан и владыка, а вы видите, что и он, несмотря на всю власть, предоставленную ему Римом, не может ничего поделать. Епископов его берут в плен, ксендзов прижимают, отлучение от церкви не действует. Мы должны быть здесь вдвоем; как там на западе папа и император, так и у нас папа и король!

— Ваша милость, — с усмешкой промолвил ксендз Викентий, — лишь бы только эти наши господа жили дружнее, чем те… ведь там императоры держат в плену пап, а папы их лишают трона…

Князь, не отвечая, ехал дальше, задумавшись; видно было, что размышлял над своим планом.

— Влосцибор, — опять повторил, — муж благочестивый, но нам нужен мужественный.

— Если всемилостивейший Господь увидит, что нам нужен именно такой. — добавил Викентий, — так даст нам его! Верьте, даст чудом, как уж не раз сажал на престол людей, которые вчера казались слабыми и маленькими, а на престоле росли и становились могущественными.

Князь, еле дослушав, продолжал:

— Ах, батюшка, батюшка! Боюсь, что вы меня не так понимаете. Вам, может быть, кажется, будто я желаю корону для себя, для того, чтобы удовлетворить свою гордость?

Он повернулся к ксендзу.

— Так думая, ошибаетесь… Я хочу корону больше для всей этой земли, чем для себя. Если я ее получу, мне некому ее оставить, да я и не смог бы сделать ее настолько сильной и великой, как мне хочется. Но под этой короной собрались бы все лучи старого королевства, сейчас разбросанные повсюду, королевства-трупа, пищи червей, а лучи могли бы дать громадное сияние!