Жених приехал знакомиться. «Мы встретились в том счастливом возрасте, когда время, закончив свое создание, казалось, остановилось, чтобы полюбоваться им. Мы украдкой смотрели друг на друга с удивлением и удовольствием. Судя по всему, жребий, выпавший на нашу долю, был счастливее, чем мы могли ожидать»[169].
Оба обладали красотой, молодостью и богатством. Граф привязался к жене настолько, насколько позволяли приличия. Ей показалось мало: «Моя романтическая натура не довольствовалась тихой спокойной жизнью. Мне вдруг пришла в голову мысль заставить своего мужа страстно в меня влюбиться. Однажды вечером, когда мы гуляли по берегу Вислы… я завела разговор о чувствах, утверждая, что все счастье на этой земле зависит от взаимной любви — страстной и вечной. Мой муж терпеливо слушал меня некоторое время, потом посмотрел на часы и сказал, что… комары ужасно кусают».
Анна не сдалась. Чтобы возбудить ревность супруга, она сама написала себе левой рукой любовное послание от выдуманного кавалера и подбросила его в кадку от апельсинового дерева. Ее тайна была раскрыта — свекровь сличила почерки. Муж посмеялся, приняв случившееся за детскую шалость. Но старая графиня отнеслась к делу иначе, она решила, что Анна не тверда в правилах морали, склонна к интригам, с ней нужен глаз да глаз. Из порядочной, «почтенной» дамы пятнадцатилетняя девочка превратилась в глазах семьи в авантюристку, склонную при случае поменять холод брачных уз на горячий роман.
Вскоре таковой случился. И не один, хотя в мемуарах героиня настаивала на сохранении добродетели. А. X. Бенкендорф, тогда полковник, член русского посольства, направлявшегося после заключения Тильзитского мира в Париж, вспоминал: «В Белостоке… молодые польские дамы, особенно две графини Потоцкие, жившие в замке, из патриотических соображений долго даже не разговаривали с нами. Графиня Иоанна[170] пленила меня окончательно, не будучи красавицей, своим умом и кокетливостью она заставила меня приложить все силы для того, чтобы победить ее предубеждение по отношению к русским… наконец, патриотизм сдался, и мне не оставалось другого желания, как только продлить свое пребывание в Белостоке»[171].
Итак, виной разрыва семейных связей была холодность со стороны супруга. В свое оправдание Анна замечала: «Я забыла, и в этом была моя главная вина, что у молодой женщины не может быть другого близкого человека и друга, кроме мужа, но в таком случае, почему же мой муж не заставлял меня об этом вспомнить?»[172]
Справедливость требует сказать, что далеко не все мужья довольствовались «смиренницей» и хотели «делить пламень поневоле». Но сами женщины, воспитанные в определенных традициях, вставали, как Лабзина, на защиту целостности своего миросозерцания, не хотели развращаться и не испытывали желания физической близости, даже если их нареченный был молод, красив и любезен.
Такая печальная история произошла с Елизаветой Алексеевной, супругой Александра I. Думаем, читатель уже заметил, что бедная Лиза — такая же крестьянка, как Мария Антуанетта — молочница, поэтому рассказ об августейшей особе будет уместен.
Елизавету (принцессу Луизу Марию Августу Баденскую) выдали замуж пятнадцати лет за семнадцатилетнего великого князя. Свадьба состоялась в сентябре 1793 года, трогательная красота юной пары вызывала симпатию окружающих, их сразу стали называть «Амуром и Психеей», но отмечали в отношениях слишком много платонического, говорили, что великий князь ведет себя с женой как «брат». Вспомним, то же сравнение позволял себя в отношении Лизы и Эраст.
Молодые подружились, но близость не принесла им удовольствия. Елизавета с трудом переносила юношескую пылкость супруга, отказывала ему и даже «грубила», по словам императрицы Марии Федоровны. Своему статс-секретарю Вилламову августейшая свекровь говорила: «Вот что значит женить детей так рано!.. Если бы императрица Елизавета вышла замуж не ранее 20 лет от роду, а то и позже, то они были бы оба бесконечно счастливы… Даже теперь она могла бы вернуть императора, если пойдет на примирение с ним, но она… с самого начала была настроена против него, когда он подходил к ней, чтобы обнять или поцеловать, она грубила ему; наконец, нельзя безнаказанно отталкивать своего мужа, император полон уважения и внимания к ней… несмотря ни на что, они нравятся друг другу».
Испытывая холодность супруги, Александр «вынужден был искать связи на стороне», но не раз пытался вернуться, покаявшись в прежних грехах. Слушая жалобы царственной свекрови, статс-секретарь предположил, «что откровенность государя имела целью заставить императрицу как-то по-другому реагировать». Разбудить спящую красавицу. «О! На нее это никак не подействовало! — воскликнула Мария Федоровна. — … Император очень несчастен, так как весь мир сваливает всю вину на него»[173].
Конечно, «порфироносная вдова» защищала сына. Но доля правды в ее словах была. Холодность, замкнутость, внешнее равнодушие Елизаветы Алексеевны пополам с деликатностью, трепетностью, обидчивой гордостью отмечали многие наблюдатели. Ее роману с кавалергардским офицером А. Я. Охотниковым посвящен дневник императрицы 1803 года. В нем личность Елизаветы, уже взрослой, 24-летней женщины, открывается с обезоруживающей ясностью. «Ах, я вижу Вас, а Вы разве меня не видите? — писала она. — …Из окна моего кабинета видела, как проехала его коляска, я отпрянула». Обнаружив собственный инициал, вырезанный возлюбленным на дереве, она испытывала «стыд, смятение… непередаваемый вихрь бурных чувств». Заметив поклонника на другом берегу канала, — «взаимное влечение, неповторимую встречу глаз». Столкнувшись с ним на дорожке парка, «обескураженная, испуганная, потеряла голову и опрометью убежала». Но вскоре сама вырезала в «его уголке» на дереве: «Alexis».
Императрица вела себя как сельская барышня, застенчивая и безыскусная. Но, видимо, в любви ей нравилось именно ухаживание. Мастерица отдалять и отдаляться, Елизавета Алексеевна больше жила мечтами о любимом предмете, чем близостью с ним. Уклонялась от ласк и объяснений — реальность казалась ей слишком грубой, проигрывая утонченному миру чувств.
Строго в соответствии с литературными требованиями она пережила кризис во время грозы: «Грозовой день, всё говорило со мной о нем, чувство развилось за этот день больше, чем за год. Борьба, сомнения. Подозрения, возбуждение, уныние без всякой причины… мои горькие слезы… решение забыть его». Но вскоре вестник приносит слова любимого: «Я страдаю от вашего жестокого безразличия», и, наконец, дама сдается: «Невыразимое счастье после томительной неуверенности. Портрет. Я его видела, прикасалась к нему, упивалась им, осыпала его поцелуями»[174].
Чувство на расстоянии — без контакта — вот что увлекало Елизавету Алексеевну. И она была не одинока. Напротив, разделяла убеждение своего времени, зафиксированное Карамзиным: «Истинная любовь может наслаждаться без чувственных наслаждений, даже и тогда, когда предмет ее за отдаленными морями скрывается. Мысль: меня любят! — должна быть счастьем нежного любовника — и как приятно, как сладко думать ему, что ветерок, который в сию минуту прохлаждает жар лица его, веял, может быть, и на прелестях любезной; что птичка, в глазах его под небом парящая, за несколько дней перед тем сидела, может быть, на том дереве, под которым красавица размышляла о своем друге! Удовольствия любви бесчисленны»[175].
Такими удовольствиями за тридевять морей наслаждалась Елизавета Алексеевна. И хотя в будущем она поддалась порыву Охотникова и даже родила от него ребенка, близость была ей тяжела. А вот когда молодой человек скончался от чахотки, переживания стали еще более утонченными, рафинированными. Мечтательница могла вспоминать, печалиться, упиваться прошлым и в этом находить горькую усладу.
Неудивительно, что такая женская личность увлекла Карамзина, который встретился с «забытой» супругой Александра I уже на закате дней. Историограф испытал к Елизавете Алексеевне трепетное чувство, похожее на любовь. Своему другу поэту И. И. Дмитриеву он писал в январе 1821 года: «Судьба странным образом приблизила меня в летах преклонных к редкой женщине, которую я имел счастье узнать короче… Она еще очень хороша лицом, миловидна, стройна, имеет серебряный голос и взор прелестный, в ее глазах есть нечто красноречивое… Надобно видеть эту интересную женщину одну, в прекрасном белом платье, среди большой слабо освещенной комнаты; в ней было что-то магическое и воздушное»[176].
Именно Карамзину Елизавета прочла свой интимный дневник, иногда стыдливо умолкая и передавая тетрадь, в ожидании, что писатель сам пробежит глазами откровенное место. Она не ошиблась, полагая, что автор «Бедной Лизы» поймет и не осудит, ведь в ее любви раскрывалось вечное девичество, превратившееся в вечное вдовство, минуя цветущую женственность.