эти полгода, — продолжал Анри. — Полтора месяца шагал я без остановок, и до тебя за это время знакомого лица не встречал.
— Так вы издалека? — спросил Симон.
— Всю Францию прошел.
— Вот как!
— Я из Вандеи, там воевал. Видишь этот шрам? Так меня на поле боя оставили, решили, что я мертвый.
— Неужели? — сказал Симон.
Он почти не показал удивления, а про себя, должно быть, думал:
— Так-так, знаю я, что ты мне расскажешь: те же сказки, что в замке Бельрош, всем плетут твоя тетушка и старик Раймон. Слыхали…
Анри не мог догадаться, что на уме у Симона. Он продолжал:
— Вот я сейчас перед тобой, а меня ведь к смерти приговорили… и мне сейчас нельзя жандармам попадаться.
— Это верно, господин Анри.
— Говорят, скоро будет общая амнистия — да и наверняка будет. Но если я попадусь раньше…
— Вам голову отрубят?
Анри негодующе вскинул голову:
— Что это! Не сошел ли ты с ума, бедный Симон?
— Ничего не сошел…
— На гильотину посылают убийц и грабителей, солдат расстреливают!
Симон понурил голову и ничего не сказал. Анри продолжал:
— А впрочем, если я здесь не буду появляться белым днем, меня и искать не станут. Все думают, что я в Вандее.
— Вот оно что! — сказал Симон.
— А знаешь, — сказал еще Анри, — приюти-ка меня здесь на пару часов. Я не хочу являться в замок среди ночи, тревожить бедную тетушку. А Раймон всегда встает до зари; я ему свистну — он и откроет потихоньку калитку.
— Оставайтесь, если хотите, — все так же хмуро сказал Симон.
Господин де Венаск больше не мог оставаться в заблуждении.
Паромщик был с ним холоден, как лед. В каком же преступлении он его винил?
И барон вдруг воскликнул:
— Симон, неужели ты мне не рад?
Симон понурил голову и ничего не сказал.
III
Анри де Венаск ничего не понимал.
Прежде Симон всегда проявлял к нему радушное почтение.
Что же означала такая внезапная перемена?
Паромщик явно не собирался давать какие-нибудь объяснения, и гордость молодого барона была уязвлена его молчанием.
Впрочем, он, конечно, выбил бы Симона из его последних укреплений, но тут случилось неожиданное происшествие.
Издалека донесся звук.
То был корнет-а-пистон кучера дилижанса, спустившегося с Альп и остановившегося на том берегу Дюрансы.
— Простите меня, господин барон, — сказал Симон, которого звук рожка, казалось, обрадовал. — Служба есть служба, как говорится.
— Хорошо, — ответил Анри, — но когда вернешься — скажи мне…
— Вот что! — вдруг перебил его Симон. — Может, я вам покажусь не таким, как всегда, но это… сами знаете, почему…
И он выскочил на улицу, как будто последние слова обожгли ему гортань.
Впрочем, сделав несколько шагов по улице, он вдруг вернулся и с волнением в голосе произнес:
— Господин барон, имейте в виду: в карете на низ с кучером Гаво сегодня.
— Ну и что?
— Ежели не хотите, чтобы он вас увидал, подымитесь наверх ко мне в спальню, а то он обычно сюда заходит горло промочить.
Анри опять удивился:
— А почему ты не хочешь, чтобы Гаво меня увидал?
— Как угодно, — ответил Симон. — Дело ваше, не мое.
— Ты о чем?
— Вы мне разве не говорили, что лучше никому не знать о вашем возвращении?
— Говорил.
— Так поберегитесь, а то у него язык-то без костей, у Гаво.
И Симон наконец ушел.
Анри пребывал в растерянности.
Он был теперь вне закона, это правда, — но вне закона он был потому, что повиновался самому святому для себя долгу: потому что он, как дворянин, сражался вместе с героиней, явившейся отвоевать престол для своего сына.
Он был вне закона, но гордился собой, и ему казалось, что все лица навстречу ему должны расцветать улыбкой, все объятия распахиваться.
Поведение Симона было тем более странным, что он был католик, а значит — роялист, что он уже полгода должен был узнать от людей из замка Бельрош, что Анри благородно исполняет свой долг.
Молодой барон подошел к окну, выходившему на реку, и увидел сверху, как дилижанс, погруженный на паром, медленно пересекает ее.
Лишь когда барка пристала к левому берегу, он вспомнил совет Симона: "Если не хотите, чтобы вас видели, поднимитесь ко мне в спальню".
Спальней Симон называл, собственно, просто чердак, куда поднимались по приставной лесенке.
"А ведь Симон прав, — подумал Анри. — На него я могу положиться, но откуда мне знать, нет ли в карете жандармов, не объявит ли завтра в Эксе кучер-болтун всякому встречному о моем появлении? Говорят, скоро будет амнистия — но так ли скоро? Значит, Симон прав: надо поберечься".
И господин Анри де Венаск проворно взобрался в спаленку паромщика и сел на его кровати.
Пару минут спустя Симон вернулся, и Анри де Венаск услышал громкие голоса: в дом зашло сразу несколько человек.
На втором этаже домика паромщика только его спальня и была, внизу тоже только одна комната.
Между ними был только пол в одну доску, через щели которого пробивались лучи света.
Вместе с громкими голосами Анри услышал, как что-то то и дело громко, резко позвякивает.
Этот звук он тотчас узнал: то звенели стальные ножны сабли и шпоры на сапогах стучали по каменному полу.
Тогда молодой человек лёг плашмя и через щель в полу ясно увидел бригадира жандармов. Он уселся за стол вместе с Гаво, а Симон спустился в погреб за кувшином вина.
Анри был храбрым человеком: он с лихвой доказал это в героическом походе, столь трагически окончившемся арестом герцогини Беррийской.
Но безрассуден он не был и полагал, что истинная отвага избегает борьбы неведомой и безнадежной.
Поэтому он лежал неподвижно, поневоле вслушиваясь в беседу кучера с бригадиром жандармов.
Гаво говорил:
— Уж я-то кое-что верно знаю. Вот погодите, как только схватят первого из черных братьев, будут его судить…
— Мы затем сюда и явились, — сказал бригадир.
— Если меня вызовут свидетелем…
— Непременно вызовем.
— Уж я такое расскажу!
Несколько месяцев тому назад Анри получил письмо от тетушки: она действительно писала, что черные грешники вновь объявились, но никаких подробностей не сообщала.
Симон вернулся из погреба.
Анри через щель в полу углядел, как он сердито посмотрел на Гаво:
— Эге, язык-то у тебя больно длинный!
— Полиции все надо рассказывать, — заметил бригадир.
— Да если б он что знал! — сказал Симон. — Не знает он ничего.
— Ах, так? Ничего я, значит, не знаю?
— Ну, если знаешь, — миролюбиво сказал Симон, — так в суде и расскажешь. А теперь пей живей, пьяница, тебя пассажиры дожидаются.
И налил ему стакан вина.
Гаво залпом осушил его, встал