Читать интересную книгу Севастопольские письма и воспоминания - Николай Пирогов

Приведенные здесь и дальше записи сообщений П. имеют характер подлинных произведений. В докладе о Пироговском ферейне Здекауер заявил, что протоколы кружка тщательно составлялись и каждый раз исправлялись авторами сообщений ("К памяти о П.").

О болезни Э. В. Каде см. еще в "Воспоминаниях о Крымской войне". (ldn-knigi.narod.ru)

В протоколе заседания 1887 г. приведены также сообщения П. о болезни других врачей его отряда: "Во время нахождения Николая Ивановича на театре военных действий крымская горячка свирепствовала не только между солдатами. Каде, Иеше и Беккерс едва ушли от смерти. Доктор Сохраничев и граф Виельгорский были жертвами этой болезни. У некоторых болезнь начиналась головокружением, у других поносом, а также приступом перемежающейся лихорадки - или же, наконец, ясно выраженным тифозным состоянием, но без местных поражений. Иногда без всякого облегчения для больного вдруг прорывается проливной пот, причем пульс остается таким же полным и ускоренным, как и прежде, и температура нисколько не понижается. По этим явлениям Н. И. Пирогов всегда узнавал крымскую горячку. Всякий раз, когда у больного появлялась обильная испарина, ему давались большие приемы хинина по 20 гран два раза в день. У некоторых больных после этого делался потрясающий озноб, за которым следовали кратковременный жар, с обильнейшим потом, после которого наступало большое облегчение. Когда дурные припадки миновались, тогда является показание к употреблению малых приемов хинина, которые тогда оказывают благодетельное влияние на больного. На третий день наступает обыкновенно слабый приступ болезни, и уже с правильными перемежками. У доктора Беккерса на второй неделе, после начавшегося выздоровления, был рецидив; но после больших приемов хинина и повторившегося затем потрясающего озноба, вновь появились правильные перемежки и он выздоровел. В других случаях, когда болезнь начиналась как бы приступом перемежающейся лихорадки, наш знаменитый хирург наблюдал, по устранении интермиттента хинином, внезапное отяжеление головы, которое быстро, иногда в несколько часов, переходило в сопорозное состояние, с расширением зрачков, тризмом и судорогами, оканчивающимися смертью. У графа Виельгорского, например, уже через два часа появился паралич глотки. Доктор Иеше был также трудно болен, но у него, при весьма чувствительной печени, заболеванию предшествовала рвота. Сначала ставились ему раздражающие клистиры, а потом уже с большими приемами хинина, с полным успехом. Промывательные с хинином ставились с небольшим количеством жидкости и притом весьма медленно. Во время нахождения Н. И. в Крыму, там господствовали еще следующие инфекционные болезни: малярийные лихорадки, кишечные каттары и дизентерии, брюшной и пятнистый тиф, не говоря уже о рожистых септических процессах и других компликациях, так гибельно осложняющих хирургические операции".).

Петров лишился ног. Дмитриев от тифа сделался меланхоликом; у всех был тиф в большей или меньшей степени; я сам прохворал четыре недели. Да хоть шло бы все это впрок, можно бы уже было жертвовать; а то, хоть из кожи лезь, все то же [...]. Хоть охрипни крича, никто не слушает, а как придет в гузно узлом, так тогда опомнится, да уже поздно [...].

No 28.

30 апреля, утро [1855 г.].

(Подлинник письма No 28 - в ВММ (No 15637) на двух страницах; конверта нет.)

Дела покуда все немного еще. На дворе первый день дождь. Севастопольская глина превратилась по обыкновению в клейкую тягучую грязь, которая липнет к сапогам и делает их тяжелыми, как пудовые гири. Можно себе представить, что делается в траншеях, вырытых также на глинистой почве, и в больничном лагере, где раненые лежат в простых солдатских палатках, по-четверо в каждой, без ног, без рук, на матрацах холстинных, набитых лыком, и лекаря перевязывают, стоя по колена в грязи. Вот улучшение, на которое мы надеялись от прибытия Южной армии Горчакова. Госпитальных палаток, суконных, крытых парусиной, в которых уставляется по тридцать-сорок коек, как это сделали морские (заботящиеся более о своих) для своих, вовсе нет; есть десяток каких-то изорванных,- взяли солдатские для раненых, не обкопали их канавами, не устроили в них нары.

Я, раздосадованный, вчера, встретясь с Коцебу, жаловался. Но этот маленький человечек, напоминающий собою русскую пословицу - у всякого Ермишки есть свои интрижки,- раззадорился: как можно найти в его управлении что-либо недостаточное; но я ему сказал наотрез чистым российским наречием:

- Вы, де, Павел Астафьевич, менее моего в этом деле смыслите, и я вам говорю попросту, что в палатках чистое свинство.

Он потом притворился, что будто меня не понял, что я говорю о солдатских палатках, а не о госпитальных навесах, в которых больным всегда лучше летом лежать, нежели в лазаретах, и в которые я сам же Предлагал и настаивал перенести больных; притворясь, он напустил[ся] на генерал-гевальдигера (Генерал-гевальдигер-заведующий полицейской частью при главном штабе армии; должность введена при Петре I, упразднена после Крымской войны.) [...]; генерал-гевальдигер всю вину опустил на генерал-штаб-доктора; короче, как всегда, сам черт не разберет, кто прав, кто виноват.

Такого рода увеселительные историйки повторяются здесь частенько и, разумеется, весьма способствуют к поддержанию ревностной службы для блага ближних. Когда же после всех этих проделок, после вопиющих недостатков и пошлости администрации, неминуемо откроется большая смертность между больными, то остаются виноватыми врачи, для чего они плохо лечили; изволь лечить людей, лежащих в грязи, в нужниках, без белья и без прислуги; но врачи, действительно, виноваты, что они, как пешки, не смеют пикнуть, гнутся, подличают и, предвидя грозу от разъяснения правды, молчат, скрывают и разыгрывают столба. Вчера же я получил и письмо от ее высочества, где она предлагает остаться мне или врачам для блата Общины и раненых.

Нет, если было трудно справляться, когда здесь была одна главная квартира, то еще труднее стало теперь с прибытием Южной армии, с ее главной квартирой, со всеми интригами, интриганами и другими необходимыми принадлежностями; врачи это видят всякий день, и всякий из них более ни о чем не думает, как дать тягу вслед за мной. Страшит не работа, не труды,- рады стараться,- а эти укоренившиеся преграды что-либо сделать полезное, преграды, которые растут, как головы гидры: одну отрубишь, другая выставится. Поблагодари ее императорское высочество за ее хорошее обо мне мнение, но быть мертвой буквой я не могу, у меня и так много недругов; наживать еще больше хотя и не страшусь, но без всякой пользы для других и себя не желаю.

Хотя и носятся различные слухи о возможности пасть или устоять Севастополю, одни твердо уверены, что он не может пасть, когда есть у него под боком стодвадцатитысячная армия; другие говорят, что он в большой опасности и не устоят; но то верно, что скоро дело не решится. Нашла коса на камень; пошлостей и подлостей, верно, поровну на обеих сторонах,- у кого больше, тот и проиграет, или, может быть, тот и выиграет; но нам не дождаться. Да и около Петербурга не совсем спокойно; это меня тоже заставляет уехать. Поблагодари еще раз и выскажи всю правду ее высочеству так же, как и я скажу ее всякому, кому о том ведать надлежит (Об одном ярком случае такого рода сообщал П. С. Савельев в письме к М. П. Погодину: "А воровство чиновников! Говорят, в Николаеве он [Александр II] ужаснулся! Рассказывают, что в разные банки прислано по нескольку миллионов денег на имя неизвестных из Севастополя, и о том идет следствие. Вот еще достоверная быль. Государь встретил у молодой императрицы Пирогова, который совершенно откровенно высказал правду о воровстве в Севастополе. Государь не верил, выходил из себя и говорил: "Неправда, не может быть!" и возвышал голос. А Пирогов, также возвысив голос, отвечал: "Правда, государь, когда я сам это видел!" "Это ужасно!" - воскликнул наконец царь [...]. Дай бог, чтоб почаще, погромче и поболее высказывали истину" (Письмо от 6 октября 1855 г. из Петербурга. Н. П. Барсуков, т. XIV, стр. 121 и сл.).

Прощай еще раз, моя несравненная душка, а у Геццевича-подлеца вытащи письма хоть зубами.

No 29.

3 мая [1855]. Севастополь.

(Подлинник письма No 29 - в ВММ (No 15638), на четырех страницах почтового формата, уменьшенного вдвое против обычного; конверт - с адресом.)

Все еще тихо. Погода великолепная. Наши делали вчера две вылазки, но незначительные, больше для того, чтобы узнать, что делается у неприятеля в ложементах. Опять слухи стали надежнее; опять говорят более, что Севастополь не будет взят. Северная сторона сильно укреплена. Да, если подумаешь, то, право, стыдно и сомневаться в успехе, имея здесь под руками стодвадцатитысячную армию; еще, говорят, идет сюда милиция из соседних губерний. Но я тебе уже писал, как здесь слухи неверны от господствующих интриг и партий; не узнаешь, наверное, и того, что под носом делается, а еще менее того, что делается под землей, где беспрестанно и неприятельские и наши мины.