- Молчать! - спокойно сказал офицер.- Все мы графы. Знаем мы этих графов и этих гидрографов. За глупые разговоры вы у меня попотеете в хозяйственной команде.
Юноша только пожал плечами.
- Следующий!
Следующим был я.
Я показал офицеру свои документы и твердо сказал, что я, как гражданин Российской Советской Федерации, призыву в гетманскую армию не подлежу.
- Какой сюрприз! - сказал офицер и, гримасничая, поднял брови.- Я просто очарован вашими словами. Если бы я знал, что вы соблаговолите явиться, то вызвал бы военный оркестр.
- Ваши шуточки не имеют отношения к делу.
- А что имеет? - зловеще спросил офицер я встал.- Может быть, вот это?
Он сложил кукиш и поднес его к моему лицу.
- Дулю! - сказал он.- Дулю с маком стоит ваше советско-еврейское подданство. Мне начхать на него с высокого дерева.
- Вы не смеете так говорить? - сказал я, стараясь быть спокойным.
- Каждый тычет мне в глаза это "не смеете",- грустно заметил офицер и сел.- Хватит! Из уважения к вашему лиловому подданству я назначаю вас в сердюцкий полк. В гвардию самого пана гетмана. Благодарите бога. Документы останутся у меня. Следующий!
Во время этого разговора с гетманским офицером пап Ктуренда исчез. Нас, мобилизованных, повели под конвоем в казармы на Демиевке.
Вся эта комедия, подкрепленная солдатскими штыками, была так нелепа и неправдоподобна, что горечь от нее я впервые ощутил только в холодной казарме. Я сел на пыльный подоконник, закурил и задумался. Я готов был принять любую опасность, тяжесть, но не этот балаган с гетманской армией. Я решил осмотреться и поскорей бежать.
Но балаган оказался кровавым. В тот же вечер были застрелены часовыми два парня из Предмостной слободки за то, что они вышли за ворота и не сразу остановились на окрик.
Голос канонады крепчал. Это обстоятельство успокаивало тех, кто еще не потерял способности волноваться. Канонада предвещала неизвестно какую, но близкую перемену. Лозунг "Хай гирше, та инше" был в то время, пожалуй, самым популярным в Киеве.
Большинство мобилизованных состояло из "моторных хлопцев". Так называли в городе хулиганов и воров с отчаянных окраин - Соломенки и Шулявки.
То были отпетые и оголтелые парни. Они охотно шли в гетманскую армию. Было ясно, что она дотягивает последние дни,- и "моторные хлопцы" лучше всех знали, что в предстоящей заварухе можно будет не возвращать оружия, свободно пограбить и погреть руки. Поэтому "моторные хлопцы" старались пока что не вызывать подозрений у начальства и, насколько могли, изображали старательных гетманских солдат. Полк назывался "Сердюцкий его светлости ясновельможного пана гетмана Павло Скоропадского полк".
Я попал в роту, которой командовал бывший русский летчик- "пан сотник". Он не знал ни слова по-украински, кроме нескольких команд, да и те отдавал неуверенным голосом. Прежде чем скомандовать "праворуч" ("направо") или "ливоруч" ("налево"), он на несколько мгновений задумывался, припоминая команду, боясь ошибиться и спутать строй. Он с открытой неприязнью относился к гетманской армии. Иногда он, глядя на нас, покачивал головой и говорил:
- Ну и армия ланцепупского шаха! Сброд, шпана и хлюпики!
Несколько дней он небрежно обучал нас строю, обращению с винтовкой и ручными гранатами. Потом нас одели в зелено-табачные шинели и кепи с украинским гербом, в старые бутсы и обмотки и вывели на парад на Крещатик, пообещав на следующий же день после парада отправить на петлюровский фронт.
Мы вместе с другими немногочисленными войсками проходили по Крещатику мимо здания Городской думы, где еще мальчишкой я попал под обстрел. Все так же на шпиле над круглым зданием думы балансировал на одной ноге золоченый архистратиг Михаил.
Около думы верхом на гнедом английском коне стоял гетман в белой черкеске и маленькой мятой папахе. В опущенной руке он держал стек.
Позади гетмана застыли, как монументы, на черных чугунных конях немецкие генералы в касках с золочеными шишаками. Почти у всех немцев поблескивали в глазах монокли. На тротуарах собрались жидкие толпы любопытных киевлян.
Части проходили и нестройно кричали гетману "слава!". В ответ он только подносил стек к папахе и слегка горячил коня.
Наш полк решил поразить гетмана. Как только мы поравнялись с ним, весь полк грянул лихую песню:
Милый наш, милый наш Гетман наш босяцкий, Гетман наш босяцкий - Павло Скоропадский!
"Моторные хлопцы" пели особенно лихо - с присвистом и безнадежным залихватским возгласом "эх!" в начале каждого куплета:
Эх, милый наш, милый наш Гетман Скоропадский, Гетман Скоропадский, Атаман босяцкий.
"Хлопцы" были обозлены тем, что нас так скоро отправляют на фронт, и вышли из повиновения.
Скоропадский не дрогнул. Он так же спокойно поднял стек к папахе, усмехнулся, как будто услышал милую шутку, и оглянулся на немецких генералов. Их монокли насмешливо блеснули, и только по этому можно было судить, что немцы, пожалуй, кое-что поняли из слов этой песни. А толпы киевлян на тротуарах приглушенно шумели от восхищения.
Нас подняли еще в темноте. На востоке мутно наливалась ненужная заря. В насупленном этом утре, в керосиновом чаду казармы, жидком чае, пахнувшем селедкой, в вылинявших от тихого отчаяния глазах "пана бунчужного" и мокрых холодных бутсах, никак не налезавших на ноги, была такая непроходимая и бессмысленная тоска, такой великий и опустошающий сердце неуют, что я решил непременно сегодня же бежать из "Сердюцкого его светлости ясновельможного пана гетмана полка".
На поверке оказалось, что двенадцати человек уже не хватает. Летчик безнадежно махнул рукой и сказал:
- А ну вас всех к чертовой матери! Стройся! Мы кое-как построились.
- Кроком руш! - скомандовал летчик, и мы, поеживаясь, вышли из сырого и сомнительного тепла казармы в резкий воздух раннего зимнего утра.
- А где же тот самый фронт? - удивленно спросил из задних рядов заспанный голос.- Мы что же, так и попремся на него пешим порядком?
- Про бордель мадам Цимкович ты слышал? На Приорке? Так вот там самый фронт. Ставка верховного командующего.
- Вы бы помолчали,- просительно сказал "пан сотник".- Ей-богу, слушать противно. И вообще в строю разговаривать не полагается.
- Мы сами знаем, что полагается, а чего не полагается.
"Пан сотник" только вздохнул и отошел немного в сторону подальше от строя. Он явно побаивался "моторных хлопцев".
- Продали Украину за бутылку шнапса,- сказал сердитый бас.- А ты теперь меси этот снег с лошадиным дерьмом. Безобразие!
- Погнать их всех к бисовому батькови - и годи!
- Кого это всех?
- А так - всех! И того Петлюру, и того собачьего гетмана, и скрозь всех! Дайте людям дыхать спокойно.
- Пан бунчужный, что ж вы в самом деле молчите, как засватанный? Где фронт?
- За Приоркой,- неохотно ответил летчик.- Под Пущей-Водицей.
- Тю-ю-ю! Бодай бы тебе добра не было! Так то ж шагать десять верст.
- Ничего,- ответил летчик.- Нас довезут. По рядам прошел смешок.
- На чем же это, интересно?
- А вот увидите.
- В царских ландо довезут. Такие мы есть беззаветные герои, что иначе и быть не может.
До сих пор я не понимаю, в силу какой тупой инерции мы все шли и шли, хотя каждый из нас, в том числе и "пан сотник", понимал, что идти на фронт бессмысленно и что мы можем сейчас же спокойно и без всяких последствий разойтись по домам.
Но мы все же шагали и спустились на Подол, на Контрактовую площадь. Там начиналась мирная утренняя жизнь,- шли в гимназию мальчики в серых шинелях, звонили к службе в Братском монастыре, бабы в сапогах гнали тощих коров, открывались замызганные парикмахерские, и дворники сметали с тротуаров серую снежную жижу.
На Контрактовой площади стояло два старых открытых вагона трамвая.
- По вагонам! - неожиданно оживившись, крикнул летчик.
Рота в недоумении остановилась.
- Сказано - по вагонам! - рассердился летчик.- Я же говорил, что нас довезут. Это воинские трамваи. Сердюки весело загалдели.
- Культурно воюем!
- Ну и чудасия отца Гервасия! На фронт в трамвае.
- Вали, хлопцы! Не задерживай.
Мы быстро заняли вагоны трамвая, и они, дребезжа и тоненько позванивая, потащились по булыжному Подолу и унылой Приорке к Пущей-Водице.
За Приоркой вагоны остановились. Мы вышли и вразброд пошли вслед за летчиком по улочкам с кривыми лачугами и по заснеженным пустырям, где дымились кучи навоза. Впереди чернел огромный вековой парк. Это была знаменитая дача "Кинь грусть", хорошо знакомая мне еще с детства.
На опушке парка по снежному склону были вырыты окопы с ходами сообщения, блиндажами и "лисьими норами". Окопы неожиданно понравились сердюкам, укрытие было надежное.
Блиндаж занял летчик, а две "лисьих норы" тотчас захватили "моторные хлопцы". Через несколько минут они уже резались там за дощатыми топчанами в "железку".
Я стоял на наблюдательном посту. Впереди за широким полем зеленел отсыревший от теплого ветра сосновый лес в Пущей-Водице. Оттуда лениво постреливали петлюровцы (мы называли их "сечевиками"). Пули тихонько и безопасно посвистывали над головой, а иногда чмокали в бруствер.