Читать интересную книгу Горит восток - Сергей Сартаков

По проекту в Шиверске полагалось иметь оборотное депо и ремонтные мастерские среднего типа. Но постоянные корпуса для мастерских выстроены еще не были, цехи разместились во времянках, и оттого в них было особенно грязно и тесно.

Лавутин любил работу. Уж если он брался за молот, так не бросал вплоть до конца дня или до обеденного перерыва. Он уставал. Но в самой усталости для него было что-то приятное.

Не устанешь, так и не поешь со вкусом и не поспишь в свое удовольствие, — говаривал он и едко и зло издевался над лодырями.

Наткнется где-нибудь на праздно сидящего бездельника, сгребет его своими толстенными пальцами за ворот, поднимет одной рукой, как котенка, н спросит:

Бастуешь или лодыря празднуешь?

, Его уже знали и пробовали отвечать по-разному:

Бастую…

А что же ты тогда в одиночку? Бастуют все сообща.

Отдыхаю…

Ну, отдыхай, — и держит на весу бездельника, пока тот пощады у него не запросит.

А всерьез свою нелюбовь к лодырям Лавутин объяснял так:

Рабочему надо хорошо работать — это его честь. Хозяином недоволен — действуй организованно. Постановят все: не работать вовсе — бросай. Скажут: худо работать — волынь. А так, когда все работают, честь рабочую не позорь.

Но в этот раз он бил тяжелой кувалдой в добела раскаленную болванку без всякого увлечения, больше по привычке. Петра Терегпина еще с утра вызвали к начальству, и до сих пор он не вернулся. Лавутин досадовал, что не может вырваться на десяток минут, чтобы сбегать в соседний цех, где работал Петр, и расспросить о подробностях Ваню Мезенцева, — мастер все время стоял за спиной и торопил с заказом. Лавутпна тревожило: не вчерашний лп разговор на квартире у Мезенцева тому причиной? Если да, как он стал известен начальству? Не дрябленький ли это Кузьма Прокопьевич гадит? Больше не на кого думать.

Лавутину пришлось томиться до самого обеденного гудка. А как загудел — ударил изо всех сил в последний раз так, что болванка сплющилась, отшвырнул молот в угол и побежал к токарям.

Ваню Мезенцева он отыскал в холодке, на травке возле забора. Здесь расположилась целая группа рабочих с узелками, бутылками, горшочками — обедать. Кому принесли из дому горяченького, кто скучно жевал краюшку хлеба всухомятку.

В сторонке стояла худенькая и золотушная Вера — одиннадцатилетняя дочь Филиппа Петровича Чекмарева. Она тоскливо переминалась с ноги на ногу и безнадежно оглядывала широкий двор, ожидая отца.

Лавутин все сразу понял, нахмурился.

Петра нет? — спросил он Ваню.

Нет.

А Филипп?

Вместе с Петром его вызвали.

Так… А подробней что знаешь? Ваня пожал плечами:

Ничего. Как есть ничего. Ушел — и с концом. Уходя, Петр так мне сделал, — Ваня приложил палец к губам, — и все. В чем дело, сам ничего не понимаю.

На Кузьму не думаешь?

Кто его знает…

Терешин и Филипп Петрович появились уже перед самым концом перерыва. Первой заметила их Вера.

Тятя! Тятя! — заверещала она и помчалась к нему

навстречу.

Филипп Петрович поднял дочь на руки и, не опуская на землю, донес ее до забора. Петр их опередил. У него болела жена, обед принести было некому, он па ходу достал из кармана кусок хлеба и подсел к Лавутину. Тот пододвинул ему кусок вареного мяса. Петр не стал отказываться.

Ну, что там было? — в голос заговорили Лавутин и Ваня.

Трудно понять, — сказал Петр, торопливо разжевывая мясо и поглядывая на подходившего Филиппа Петровича. — Особенно вроде и ничего. А Филипп духом упал. Надо поддержать его.

Да что же все-таки было?

Сперва нас долго в приемной держали. Потом поодиночке к начальнику стали вызывать. Одного позовут — другого тем временем не отпускают. Потом обоих вместе

свели.

О чем же вас спрашивали?

Да все об одном и том же. С кем знакомы. У кого сами бывали. Кто к нам приходит. О чем говорим. В чем нуждаемся…

Так это что же, форменный допрос? — приподнялся на локте Лавутин, своим огромным телом притиснув к забору Терешина.

Понимай как хочешь, — сказал Петр, высвобождая плечо. — Хотя при нас ничего на бумагу не записывали и с нас подписей не брали, но на диване все время сидел и слушал какой-то штатский, надо думать — шпик. Так, Филипп Петрович? — спросил он тем временем подошедшего к ним Чекмарева.

Так и по-моему, — ответил тот неохотно.

Филипп Петрович, а честно: когда ты был один в кабинете, лишнего ничего не наговорил?

Не любитель я всяческих допросов, — выхлебывая из чугунка остывшие щи, хмуро сказал Филипп Петрович, — а только, чтобы легче сделать себе, своего брата рабочего не выдам. Что при тебе, то я и один говорил.

Густо загудел гудок, оповещая о конце обеденного перерыва.

Словом, мне кажется, так, — заключил, вставая, Петр, — прощупывают они, а ничего толком еще не знают. Но на всякий случай собираться на квартирах пока не будем, переждем.

Филипп Петрович замешкался, наказывая что-то дочери. Ваня, Петр и Лавутин ушли вперед.

Собираться мы будем, — сказал Петр, — только пусть пока Филипп не знает. Надо дать ему успокоиться. А то вышли мы, он и говорит: «К черту этих приезжих! Собирались у меня свои — и ничего. А как появился новый, сразу на допрос и потащили».

Да, Петро, а как это все-таки у нас получается? — вздохнул Лавутин. — У Филиппа собираются свои, у нас — тоже свои. Все кучками, кучками. Там три человека, там — пять человек. Каждый кружок наособицу, сам по себе. Какая же тут сила?

В том-то и задача, чтобы нам слиться всем вместе, воедино, — сказал Петр, — да для этого надо сперва разобраться, кому и с кем объединяться. Не то вместо объединения и полный развал получится. А, конечно, вся сила только в крепкой организации.

В большой, — с нажимом сказал Лавутин.

Сначала в крепкой, а потом и в большой. Вася Плотников мне рассказывал: в Петербурге уже три года как рабочие кружки в «Союз борьбы» объединились. Так ведь там какая крепкая основа была!

Вот бы так и по Сибири…

У нас и кружков-то почти еще нет, — возразил Петр. — Друг друга мало еще мы знаем. Кого в союз объединять? А если собирать всех подряд, как раз все дело погубить можно. Так и Вася считает. Он уехал?

Уехал.

О пароле вы условились?

Условились. А вот у Вани Мезенцева решили явку установить.

Их нагнал Филипп Петрович, и разговор оборвался.

Лавутин стал на свое место, кузнец вытащил из горна заготовку, позвонил по наковальне молотком. Лавутин взмахнул кувалдой. Искры светлым дождем брызнули во все стороны.

Бухала по железу тяжелая кувалда, тоненько ей отзывался молоток кузнеца. Мелкие острые искорки летели и гасли. Летели и гасли… Лавутин следил за ними: горячие… Упади искра на трут — так выбивают в тайге охотники кресалом огонь, — и можно раздуть большое пламя.

«Вот и мы, как маленькие искорки, горим и гаснем, — подумал он, — горим и гаснем, каждый по себе. А ежели бы упасть на трут? Какое разгорелось бы пламя!»

И он стал раскидывать умом, где же, в чем заключен такой трут для горячей искры, жгущей сердце каждого рабочего.

20

Василев, туча тучей, с утра затворился у себя в кабинете и не вышел ни к завтраку, ни к обеду. Накануне у пего побывали сначала Киреев, потом Баранов. Домашним было ясно: это они привезли ему дурное настроение. Во второй половине дня Иван Максимович вышел в сад, посидел немного в беседке, погулял между клумбами. Лицо у него было землистое, брови нахмурены. Елена Александровна попыталась расспросить его — Иван Максимович сухо ответил:

Нездоровится.

Тогда надо вызвать врача! — воскликнула она беспокойно.

Не надо. Это не лечится.

И быстро прошел опять к себе в кабинет.

Да, это не лечилось. Киреев заезжал и коротко сказал о результатах своего разговора с Лакричником. Он не вдавался в подробности, но подчеркнул, что Порфирий Коронотов к поджогу дома никакого отношения не имеет. При этом Киреев строго посмотрел на Ивана Максимовича. Баранов заглянул с целью утешить приятеля, а вышло наоборот, — не заметив того, наговорил ему всяких страхов: как-никак пожар был с человеческими жертвами. И черт же принес не вовремя Никиту обратно в дом! Ведь не было его…

А ранним утром явился приказчик с паровой мельницы, без спросу прошел в кабинет и доложил, что мельник, будучи навеселе, уронил опорожненный шкалик в ковш с зерном и стекло размололось. Мельник сперва скрывал, а потом — совесть убила — признался. Но где, в каких именно мешках теперь мука со стеклом, он назвать не может, показал штабель — в нем сорок восемь кулей… Как быть?

Василев мрачно побарабанил пальцами по столу. Двести сорок пудов к черту! Из-за горстки стекла… Что возьмешь с мельника?

Выгнать мельника без расчета, — распорядился он, — все, что заработано им, засчитать за убытки.