у Максима воспоминания о пандемии и связанных с ней тревогах. Ведь и сейчас чуть ли не треть союзных кораблей находились на карантине по испанскому гриппу; поговаривали, на них половина команды лежит в лежку и несколько человек уже умерли. Союзники клялись, что если на судне заболевает хотя бы один человек, весь экипаж не сходит на берег; но насколько эти меры надежны?
Люди выстроились в очередь и стали целовать вынесенные из собора иконы. Стоило кому-то в толпе кашлянуть, как воображение услужливо подсовывало Максиму яркие кадры из постапокалиптических фильмов про эпидемии. После толпа повалила в собор — и там, разумеется, места на всех не хватило. Множество людей осталось за дверями, и очень быстро Максим согласился бы поменяться местами с любым из них: мало того что внутри люди толпились, как в метро в час пик, так еще все помещение было щедро обкурено ладаном, а горящие свечи выжгли остатки кислорода. От монотонного пения хора Максим быстро поплыл и едва достоял службу до конца, не разбирая ничего. А весь праздничный понедельник он провалялся в постели — ноги гудели даже после сна, в горле першило. Но, по счастью, к вечеру все прошло, и назавтра Максим смог вернуться к работе. Узнав, что на следующую среду намечается ещё одно церковное торжество, Максим предусмотрительно сказался больным.
В следующий раз Миха явился только на расширенное заседание ВУСО, где обсуждался вопрос о задолженностях по зарплате бывшим советским «техническим» служащим.
— Большевики — прямой военный противник, — объяснял Чаплин. — Немецкие агенты и предатели Родины. Те, кто работал на них — коллаборанты.
— Да сами вы… вот это слово! — взорвался Миха. — Девчонка устроилась машинисткой — и уже виновата! Парень водителем пошёл — и всё, тоже виноват! В партию ихнюю не вступали, доносов не писали, а всё одно виноваты⁈ Что им, без работы сидеть надо было⁈ А жить — на что⁈ Помереть всем, что ли, лишь бы вы не записали в эти, как их бишь…
— Коллаборанты, — повторил Чаплин. — Какой они ждут зарплаты от правительства, против которого работали? Благодарить должны, что под суд не отправились.
— Ну спасибочки, барин, век не забудем вашей доброты! — прорычал Миха.
Максим видел, что негодование Михи разделяли и многие другие за столом. Лихач — заведующий отделом труда — хмурился и кивал каждый раз, когда Бечин возражал Чаплину. Лихач даже в помещении сидел в пижонской шляпе с большими полями, которая была велика ему на пару размеров и постоянно съезжала то на одно, то на другое ухо.
— А какие приказы и приговоры набирали те машинистки? Кого и куда возили те водители? Их счастье, что в партию не вступили! — самодовольно продолжил Чаплин.
— Довольно с меня! — вскричал Лихач. — Я лично обещал этим людям, что правительство вернет долги! Потому что любой труд должен быть оплачен, любой!
— Любой? — Чаплин прищурился. — Ах, любой… Как насчёт тех трудяг, что разрушали железнодорожное полотно на Мурманской дороге? Благодаря чему ни вооружение, ни снаряжение от союзников не поступили к нам в срок, а теперь приходится тратить силы на восстановление этого полотна. Этот труд, он тоже должен быть оплачен?
Лихач вскочил с места, смел со стола лежавшие перед ним бумаги, опрокинул стакан с водой и выбежал из зала заседаний. Тьфу, позер, и повторяет за Бечиным, нет бы что свое придумать… Однако это начало становиться дурной традицией — решать проблемы, драматически убегая с совещания. Чаплин поджал губы и только что не сплюнул вслед.
После Максим долго сидел с беглецом на подоконнике в дальней комнате, морщась от табачного дыма — Лихач прикуривал одну папиросу от другой — и выслушивал жалобы на невыносимые условия работы. «Как же я буду людям в глаза смотреть?» — раз за разом повторял Лихач. Максим сочувственно кивал, приносил воды и понемногу вставлял реплики, из которых следовало, что Лихач незаменим и без него тут все развалится, что будущее родины и революции зависит от работы ВУСО, а следовательно, да что там, в первую очередь — лично от него, Лихача; и когда мы прорвемся и победим, его роль в истории… К таким манипуляциям Максим привык в прошлой жизни — не раз и не два ключевые сотрудники порывались уволиться в разгар особо проблемных проектов. В итоге Лихач успокоился и согласился, что служение Отечеству требует жертв и в целом, и лично от него, Лихача.
А вот Гуковский никакой истерики не закатывал, просто вошел, тяжело опираясь на трость, на очередное заседание и положил удостоверение члена ВУСО на стол. За день до этого военные власти без согласования с правительством ввели военно-полевые суды. Это означало возвращение смертной казни.
— Даже у большевиков официально нет смертной казни, — сказал Гуковский. — Если мы сделаемся хуже их, какой вообще смысл с ними воевать?
— Официально — нет, — подтвердил присутствующий Чаплин. — Но фактически-то — есть. Пленные красногвардейцы признавались, что убивали гражданских, работавших на восстановлении железной дороги. Без суда, без следствия, просто по приказу. Мирное население. Расскажете мне ещё раз, как у большевиков нет смертной казни?
— Даже если и так, мы не должны уподобляться им!
— Скажите, а как, по-вашему, следует поступать с солдатами, которые агитируют сослуживцев перейти на сторону прямого военного противника? Или отказываются выдавать такого агитатора, вплоть до вооружённого сопротивления? Или не выполняют приказа командира в боевых условиях? Это война.
— Даже на войне следует оставаться людьми! — пальцы всегда такого спокойного Гуковского дрожали. — Особенно на войне. Любое следствие, любой суд могут допустить ошибку. Вот только из тюрьмы человека возможно освободить, а из могилы — уже нет. Я отказываюсь от своего поста.
И его Максим отвел в дальнюю комнату, только сидели на этот раз в креслах — Гуковский с его ногой не полез на подоконник, да и вообще это было бы не в его характере. Курил он трубку, так что запах табака оказался даже приятным.
— Тюрьма — это само по себе уже достаточно отвратительно, — говорил Гуковский. — Меня ведь самого продержали в одиночной камере полтора года — исключительно за политические взгляды, я в жизни не только не совершал никакого насилия, но и не поддерживал… до последнего месяца. Заключение измучило меня так, что я спрыгнул с четвертого этажа, надеясь хотя бы в смерти