Кто-то из пассажиров тогда практично поинтересовался, во сколько обошёлся круиз. Тётка назвала цену путёвки – восемьсот рублей, и чудо сразу получило громоздкий насущный эквивалент: двадцать сидельниковских месячных стипендий или зарплата его матери больше чем за полгода, если при этом вообще ничего не есть и не платить за жильё.
Когда впереди показалась Комсомольская площадь, Сидельников попросил остановить машину и отдал водителю запотевшие в горсти талончики. Тот кивнул с оттенком почтения.
До возвращения домой требовалось как-то избыть немотивированный прилив энергии – лёгким шагом пересечь площадь, обогнуть почти бегом безжизненную тушу драмтеатра, углубиться в парк, не пряча идиотскую улыбку. «Остров синий – Крит зелёный» было самым точным названием и паролем этого блаженства. Парк по-прежнему тонул в своих травно-ягодных испарениях, со вчерашнего вечера ничуть не изменившись, словно бы не минули сутки и продолжается всё тот же вечер. Перемена постигла самого Сидельникова, и как раз её неуловимую природу хотелось понять. «Можно подумать, из-за этих чужих денег…» – мысль была корявой и стыдноватой. Он снова полез в карман и похолодел.
Денег в куртке не было. Ни в одном кармане. В брюках – тоже, не считая собственных шести рублей двадцати копеек. Рывок назад, в сторону площади, скорее, понадобился для очистки совести. Таксист уже укатил, с деньгами на заднем сиденье. Их найдёт, возможно, другой пассажир. В случившемся присутствовала некая ледяная логика, диктовавшая Сидельникову только то, что завтра он должен будет поехать к Валентине.
Мать встретила его молча, ужинать не предложила.
Выпив холодного чая, раздевшись, он до половины первого перечитывал Гауфа.
Незнакомец в красном плаще с наглухо закрытым лицом подкараулил несчастного на Ponte Vecchio, у парапета, и произнёс медленно: «Следуй за мной!» На флорентийских колокольнях пробил бесповоротный час, и пружина рассказа об отрубленной руке, не дающего ни разгадок, ни выходов, со свистом разжалась.
Роза явилась так стремительно, словно, озабоченная срочным делом, долго-долго с нетерпением дожидалась, когда Сидельников удосужится поспать. Наконец он зашёл на территорию сна, то есть в пределы досягаемости, где можно было заявить ему предельно внятно и жёстко: «Не вздумай! Ни завтра, ни послезавтра…» Ещё никогда он не видел Розу настолько встревоженной и поспешил её успокоить. Дескать, у нас ведь там, во Флоренции, без вариантов – всё и так уже случилось, то есть уже поздно, я-то знаю, абсолютно роковые обстоятельства… Но она перебила почти грубо: «Давай не юли. Я не о том!» И без лишних растолкований подразумевалось, что речь о женщине по имени Валентина, и только о ней. Хотя спал Сидельников довольно долго, почти до полудня, – единственно весомым остатком этого сна был окрик Розы, набирающий силу приказа: «НЕ ВЗДУМАЙ!»
Умываясь, он увидел в ванной на верёвке свою рубашку, только что выстиранную. Он засунул пальцы в мокрый нагрудный кармашек – и не обнаружил ничего.
На кухне мать закатывала банки с вареньем из малины. Прежде чем задать безнадежный вопрос, Сидельников постоял у окна, окунул взгляд в эмалированный тазик с малиновой гущей, понаблюдал за мушкой, присевшей на сладком краю.
– Ты не видела бумажку с адресом?
– С чьим адресом?
Почудилось, что вопрос не был для неё неожиданным.
– Ну, такой листочек с адресом. В моей рубашке…
– А чей адрес-то?
Спрашивать расхотелось. Участь влипшей мушки не побуждала к солидарности.
Через два пустых дня он уехал в Средновск.
Глава девятнадцатая
Если бы не профессор Дергунов, то никогда бы Сидельникову не попали в руки те чудные золотисто-фиолетовые стёкла, позволяющие любому человеку увидеть своими глазами совершенно неописуемые, запредельно красивые и страшные вещи.
Трудно сказать, что именно старый профессор возымел против своего студента. Возможно, роковой причиной дергуновской антипатии явился недостаточный восторг, нехватка почтения на лице Сидельникова в святые минуты, когда университетский патриарх с умилением повествовал зелёным первокурсникам о своём заветном – о годах дружбы с великим уральским сказочником Пажовым. В ту пору Пажов ещё не оброс длинной фольклорной бородой, носил кожанку, маузер и был наделён правом расстреливать на месте любой социально ненадёжный элемент. Боевое прошлое самого профессора было не столь романтичным и костюмированным, однако нескольких коллег-преподавателей заслуженный доносчик Дергунов упрятал всерьёз и надолго, о чём на факультете знали почти все. Так что Сидельников в качестве слушателя допускал опасную беспечность, не делая восхищённую мину и вообще не хлопоча лицом…
– Скажите, кто был теоретиком и вождём «натуральной школы»? – спросил Дергунов.
Он пристально разглядывал нежно-розовые ноготки на левой руке, держа правую под столом. Экзамен уже кончался. Сидельников, основательно ответивший на оба вопроса из билета, чувствовал себя на твёрдую «четвёрку».
– Белинский.
Дергунов кивнул:
– Белинский был теоретик. А вождь?
Сидельников задумался. Для него было новостью то, что Белинский мог уступить кому-то роль вождя в такой скучной затее, как «натуральная школа». Неподалёку, хотя и в Италии, мерцала великолепная фигура Гоголя, но примешивать и его к этой мороке не очень хотелось. Нежные старческие ноготки сулили подвох.
– Гоголь…
– О! Вот вы и не знаете биографию Гоголя! – воскликнул Дергунов, явно довольный. – Николай Васильич тогда был за границей. Идите. Не-удов-лет-ворительно. И не надейтесь на положительную оценку, пока… Русская литература – это не то, что вы себе думаете.
Со смертной тоской и отвращением Сидельников перелистал, выйдя от Дергунова, учебник: Виссарион Белинский… тра-та-та… отражал нападки реакционной критики, защищая… тра-та-та… «натуральную школу», вождём и теоретиком которой он являлся». И вождём, и теоретиком! В переводе на прокурорский язык судьбы это означало, что Сидельников обречён на несдачу экзамена, провал сессии и в конечном итоге на ту самую вокзальную скамейку для вечно транзитных и бездомных, – точно обречён, поскольку профессор специально «завалил» его, недоумка, всего одним невесомо-изящным жестом. И с какой стати знатный соратник чекиста-сказочника вдруг изменит своему изяществу?
До конца сессии оставалась неделя. Дважды Сидельников, внутренне корчась от унижения, подходил в коридоре к Дергунову с просьбой принять у него экзамен и оба раза нарывался на праведное возмущение: «Такие пробелы в знаниях! И такая спешка? Нет, навряд ли вы вообще сдадите…»
Всё шло чётко по гибельному плану, но в судьбу встряла эпидемия гриппа. Патриарх филологии крупно засопливел и ушёл на больничный. А молодой доцент Починяев с той же кафедры без натуги отпустил Сидельникова с «четвёркой», удивляясь его неудачной первой попытке. Скамья на вокзале осталась вакантной. Правда, стипендия на полгода накрылась пыльным мешком.
…К тому времени Сидельников с успехом освоил новый для него вид спорта – житьё на один рубль в день. Для этого требовались геройская выдержка и точнейший расчёт, потому что, например, сегодняшний проступок в виде комплекта открыток с живописью импрессионистов отнимал все права на завтрашний обед. А такой разврат, как рыбная консерва в томате или, не дай бог, в масле, прошибал в бюджете дыру диаметром в несколько килограммов картофеля.
Лишение стипендии стало стимулом для профессиональных дерзаний. Карьеру ночного сторожа сделать не удалось – помешало засилье более резвых и удачливых карьеристов. Сидельников уже возмечтал о разгрузке товарных вагонов, когда вдруг поэт Юра, однокурсник, предложил ему должность вечернего подметальщика на секретном линейно-оптическом заводе, куда поэт недавно внедрился в том же подметальном качестве.
Совместные уборки мусора по вечерам в пустых цехах располагали к душевным разговорам о мировой культуре. Собеседники обращались друг к другу примерно так: «Видишь ли, старик…», «Да, старик, ты совершенно прав…» С мировой культурой надо было срочно что-то делать.