подземельяи прячут скорбные глаза.Я вижу спины на рассвете,я слышу брань по вечерам:то брошенные нами дети —двадцатого столетья срам.Они смирились с этой долей.Они бродяжат среди нас,как сгусток безысходной боли,как вопиющий в поле глас.Мы исподволь следим за ними, —они везде, куда ни глянь, —и в общем хаосе и дымемеж нами призрачная грань.Николай Астафьев, СПб.
А недавно я наблюдал сцену, удивительно точно описанную в стихотворении сызранского поэта. Детали немного разнятся, но суть передана правдиво: бомж и бездомная собака дрались за выброшенную еду. Никогда бы не поверил, если бы не довелось быть прохожим…
Собака и бомж
Встретились у мусорного бака, проклиная свой голодный век, старая бездомная собака и – бездомный тоже – человек. У обоих в животах урчало, а в бачке – съедобные куски. И тогда собака зарычала, обнажая желтые клыки. Царь природы доказал, однако, что уже совсем он одичал: встал на четвереньки возле бака и страшней собаки зарычал. От него шарахнулась собака. Человек встал на ноги опять. Содержимым мусорного бака стал свой дикий голод утолять (Олег Портнягин)
И еще случай всплывает в памяти. Холодным декабрьским днем я возвращался после выступления из Дома радио на Итальянской. Мороз был градусов 15, не меньше, и люди кутались в свои натуральные и искусственные шубы. На бульварной скамейке лежал человек, а две работницы спецмашины с помощью длинного распылителя обрызгивали лежащего – уничтожали насекомых. Я спросил милиционера, что случилось. «Да бомж ночевал на скамейке и замерз, – ответил страж. – Сейчас труп обработают и увезут». Я посмотрел на замерзшего; пальто с помойки согреть его не могло, а на ногах даже носков не было. Но, хотя уже вечерело, неподвижная, скрюченная от холода фигура человека явно говорила: «Ну вот я и отстрадал. Я больше никого и ничего не боюсь – ни холода, ни милиции, ни самой смерти». «Скажите, вы не знаете его имени?» – опять обратился я к представителю власти. Милиционер заглянул в бумажку и ответил: «Николаем звали, 28 лет». «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Николая и прости ему все прегрешения вольные и невольные…» – про себя прочитал я и, не удержавшись, последний раз взглянул на покойника. Лицо его выражало покой и освобождение. Я перекрестил его и побрел к метро, которое доставит меня в тепло родного дома, чтобы заснуть в кровати с ортопедическим матрасом для пущего удобства…
Замерзающий бомж
Где я кружился?Куда я бежал?Вот я сложился,как в маме лежал.В черную стужуБогу шепчу:«Больше наружуя не хочу.Мучить негожена рубеже,Господи Боже,вот я уже».Виктор Гофман
А тут – ни бронзы, ни гранита
5 июня, полудождь-полуявь, † 15 тепла. Давно собирались посетить отеческие гробы, ибо чем ближе место, тем реже ходишь. До маминой могилы от дома 2203 метра хорошей асфальтированной дороги, а не был несколько месяцев – вода на земле и суета в делах, но главное – не приходило приуроченное к свиданию настроение: родных с плохими мыслями лучше не посещать…
Кладбище залито по колено, ноги вязнут в болоте. Почему теперь стали хоронить в бросовых, низинных землях, ума не приложу, Впрочем, большого ума и не надо: земля стоит денег, частное строительство охватило город, и местам упокоения выделяют все худшие земли, Кладбище, родительская земля, еще называли, – по В,И, Далю, – погребалище, кладовище, гробище, вогробище, вогробница, погост, могильник, жальник, боженивка, усыпалище, упокоище, покутье… Когда в январе маму хоронили, могильщик порывался не пустить меня присмотреть, как копают могилу, но я прорвался, Яма была почти готова и наполовину заполнена невской ледяной водой, Рабочие забрасывали воду еловыми ветками, Так и опустили маму в ее последнюю ледяную купель…
Далека теперь ты, недоступна,Хоть и рядом кровные черты.Даже звезды, что проступят крупно,Ближе мне покажутся, чем ты.Снег кругом – как скатерть на столе.Свежей раною дымится яма.Вот конец твоей дороги, мама,Твой закат вполнеба на земле.Петр Кобраков
…Я-то был готов к холодной ножной ванне, а о жене не подумал, но и она мужественно измерила туфельками все попутные межмогильные лужи.
Здравствуй, мама! Вижу, вижу, лежат две свежие гвоздички – старший сын Эдуард на днях посещал тебя; прибрано вокруг и скромные искусственные цветочки в уголке пристроены – племянница твоя двоюродная добралась, а сегодня вот и мы с женой. Есть новости и на кладбище – свалило дерево, бросавшее тень на твой цветник; оттого и выращивали мы у тебя только искусственные цветы, да и те плохо росли. Правда, на дереве была кормушка для птиц приделана, теперь крупу вокруг могилки разбросал – пусть так полакомятся.
В пяти метрах могила папы, Григория Ивановича Ракова (1915–1981), бабушки Анны Федосеевны (1889–1974) и дедушки Ивана Ивановича Раковых (1883–1957) и дяди Евгения Ивановича Ракова (1915–1990).
Говорили мне, что в прошлом векеНевзначай на кладбище забрелНекий старец, математик некий,Взглядом камни скорбные обвелИ сказал: «Кощунствовать не буду,Но берет меня, простите, зло —Почему из меньшего повсюдуВычитают большее число?Что за несуразица такая?Или впрямь с вершины внеземнойКажется кому-то жизнь людскаяОтрицательной величиной?Нонсенс! Глупость! Не приемлю!»Полыхнул огнем из-под бровейИ пошел домой, стуча о землюПалочкой профессорской своей.Был он чудаком, как говорится,Но и мы, пожалуй, чудаки,Ведь и нам не хочется смириться,Логике железной вопреки!Илья Фоняков, р.1935, СПб.
Здесь тоже алеют гвоздички брата. Зажгли свечи, прочитали молитву. А вокруг птицы поют – не нарадуются жизни; дождь – это только для теплолюбивых людей помеха; ярко-зеленые папоротники тянутся в невзрачное небо, голубеют ласковые незабудочки, бархатистые маргариточки напоминают балерин в пачках. Не пережить тебя, жизнь, пока Господь не скажет Свое слово! Мигом смело у меня покаянное настроение, принятое на кладбище, и я громко крикнул про себя: «Живи – ж-и-и-и-з-н-ь!!! Я люблю ж-и-и-и-ть!» И стало мне так хорошо среди сродников, что я, в общем-то, неулыбчивый, даже суровый человек, широко улыбнулся им, и мама мне улыбнулась на фотографии…
Фиолетовой фиалкис бугорка кричащий глаз.Грязный кузов катафалкада пяток озябших нас.И кресты, кресты да камень,серый камень да кресты…А над нами, дураками,где-то там, в пространстве – Ты.В небе тусклом и стоячемкто там сладкий воздух пьет?Пригляделся: птичка плачет.А прислушался: поет!Глеб Горбовский, СПб.* * *
В раньших (не исправлять!) «былинках» я делился с вами, читатель, своими скудными орнитологическими наблюдениями про мирное соседство с двумя воронами (вид Corvus Cornix) – Карлом и Кларой. Степень их доверия ко мне определялась поеданием крошек, которые я постоянно перед работой рассыпал под «их» деревом, ласково приговаривая: «Ешь, Карлуша, ешь, Клара, булка свежая, себе в убыток вас откармливаю». Но Карл и не отстающая от него ни на шаг Клара терпеливо ждут, пока я не удалюсь на достаточно безопасное расстояние.
Покормите птиц зимой,Пусть со всех концовК вам слетятся, как домой,Стайки на крыльцо.Александр Яшин † 1968
Из моего окна просматривались только две «их» липы,