И не в силах терпеть потрясение в одиночку, я вышел на улицу и побрел по празднично освещенным улицам, среди возбужденных гуляющих людей. Ноги сами понесли меня в направлении южного Кенсингтона, и с первыми лучами солнца я обнаружил себя у дома, где жила моя Мэри. Было, конечно, еще слишком рано, и мне пришлось подождать до того часа, когда сонная служанка, возвращаясь с праздника, открыла дверь своим ключом. Я не стал ожидать, когда проснется моя милая Мэри, и поднялся к ней в спальню. Сел на низкую скамеечку у ее ног и стал смотреть на родное лицо. Она почувствовала, наверное, сквозь сон мой взгляд и открыла глаза.
– Мэри! Боже мой, Мэри, как я люблю тебя!
Она вздохнула, но в ее взгляде не было раздражения.
– Доброе утро, Джон. Ты, вероятно, выпил бочку бренди, – сказала она. – Тебя можно использовать вместо спиртовки.
Что я мог ответить?
– Мэри, – попросил я. – Прости меня, старого дурака. Я не могу жить без тебя!
И что там еще я мог бормотать, склонив поседевшую голову ей на плечо…
P.S.
Как ни странно, именно эта история и примирила меня с Мэри. Когда я рассказал о леди Тории, моя жена расхохоталась и, целуя меня, заявила, что если Холмс вел двойную жизнь, то такому выдумщику как я сам Бог велел.
Мы снова стали жить одним домом, одной семьей, душа в душу. Леди Тория заочно стала чем-то вроде родственницы, и я часто слышал за завтраком от листающей газеты Мэри: «Леди Тория основала женский автомобильный клуб… Леди Тория учредила приз для женщин-яхтсменов… Леди Тория провела показ разработанных ею женских брючных костюмов»…
Роберт и Энн Вульф вскоре одарили мир ребенком, и, еще не рожденное, это дитя стало объектом душераздирающих ссор. Мистер Вульф мечтал назвать своего сына Нероном в честь незаслуженно обиженного историками римского императора. Миссис Вульф предпочитала простое имя Томас. Леди Тория никаких имен не называла, но возражала как против Томаса, утверждая, что Томасы сплошь зануды, так и против Нерона, так как ей были противны исторические и географические аллюзии: «Меня саму назвали в честь Таврии и всю жизнь донимали шуточками, что мой муж вынужден заниматься тавромахией. Эдвард дразнил меня Кримией и объяснял, что именно поэтому любит криминалистику. А если бы в год моего рождения шла не Крымская война, а война с папуасами, меня назвали бы Папуассией – разве не ужасно?»
Родилась, однако, девочка, которую почему-то никто не ожидал.
Холмс в 1903 году отошел от дел и стал разводить пчел в Суссексе – так я писал в рассказах, оправдывая то обстоятельство, что он перестал заниматься расследованием как громких, так и особо деликатных случаев. На самом же деле он поселился недалеко от Дарэма, разводил розы и умилялся – на мой взгляд, отвратительно умилялся и сюсюкал! – качая в колясочке свою первую внучку. Он, правда, не забывал обо мне и время от времени подкидывал мне какую-нибудь историю из своего архива, но внучка и розы стали для него дороже криминалистики. Я старался навещать его пореже, потому что он буквально терзал меня вопросами из области педиатрии. К прежней работе его могло вернуть разве что-нибудь экстраординарное, угрожающее его ненаглядной малышке Вирджинии.