Читать интересную книгу Профессор Желания - Филип Рот

— Ты изнервничалась из-за своего Джимми. Решила, что, если останешься в Гонконге, он убьет тебя.

— Ни за что бы он меня не убил — это же безумие! Он обошелся так со мной из любви, потому что он меня любит, и я его тоже любила. Сколько я ждала, и ждала, и ждала. Я ждала тебя целых шесть лет. Почему у тебя не хватило мужества ввести меня в свой мир как равную?

— Может быть, уместнее спросить, почему у меня не хватило мужества избавить тебя от тебя самой? Да, не хватило. Прежде чем куда-то тебя ввести, для начала необходимо вывести. Знаю, порой я говорю резкости, бросаю злобные взгляды, но я никогда не нанимал киллера и даже не прикидывал, где его нанять. В следующий раз, когда захочешь избавиться от одного тирана, подыщи себе другого, и он возьмет всю грязную работу на себя. Да, готов признать, я потерпел поражение.

— О господи, ну почему мужики или страшные скоты, или глупые мальчишки? Девушка… — Она ухватила за рукав спешащую по проходу стюардессу. — Нет-нет, напитков мне не нужно, я уже выпила достаточно, я просто хочу задать вам вопрос. И не пугайтесь, пожалуйста. Почему все они или страшные скоты, или глупые мальчишки?

— Кто, мэм?

— Неужели, перелетая с континента на континент, вы с этим так и не разобрались? А ведь они, знаете ли, такой милашки, как вы, даже побаиваются. Поэтому вам и приходится разгуливать по проходу с ухмылочкой на губах. Но стоит поглядеть этим ублюдкам в глаза, как они упадут перед тобой на колени или приставят нож к горлу.

Когда Элен в конце концов засыпает, привычно уткнувшись головой мне в плечо, я достаю из портфеля студенческие работы и стартую в той же точке, которую оставил сто с лишним часов назад. Да, я их с собой прихватил — и правильно, кстати говоря, сделал. Не будь их, просто не знаю, чем бы мне удалось занять себя в остающийся миллион часов межконтинентального перелета. Не будь их… Мысленно я душу Элен ее собственными, в пояс длиной, волосами. Кто это в мировой литературе задушил возлюбленную ее собственными волосами? Какой-то персонаж из поэмы Роберта Браунинга? Да какая разница!

«Поиски интимной близости — не потому, что она сулит блаженство, а потому, что без нее все равно не обойтись, — один из лейтмотивов прозы Чехова».

Работа, с которой я решил начать, вернувшись к обязанностям преподавателя, написана Кэти Стейнер — той самой девушкой, которую я однажды возмечтал удочерить. «Хорошо» — такую помету оставляю я на полях возле явно удавшейся студентке вступительной сентенции, а слова «все равно не обойтись» подчеркиваю волнистой линией и задаю на полях вопрос: «Для того чтобы выжить?» И, проверяя работу, я попутно размышляю: а там, внизу, на многие километры расстилаются полинезийские пляжи. Как же нам, дорогая моя, баснословно повезло! Гонконг! Подумать только! Ведь точно такая же — и столь же скверная — история вполне могла бы разыграться где-нибудь в Цинциннати! Гостиничный номер, полицейский участок, аэропорт. Мстительный мегаломаньяк и несколько продажных копов! И женщина, воображающая себя Клеопатрой! И все наши сбережения грохнулись. Можно сказать, они угроханы на постановку бульварного кинотриллера категории «Б»! Ах, да что там, сам этот перелет есть символическое воплощение нашего брака — семь тысяч километров в оба конца, и без малейшего смысла!

В мучительной попытке сосредоточиться на насущном, то есть отнюдь не на мыслях о том. стоило ли нам с Элен оставить ребенка, когда она забеременела, и не на том, кто из нас виноват, что мы поступили по-другому, и уж подавно не на том, сколько ошибок я совершил, не делая того, что вполне мог бы сделать, я возвращаюсь к дипломному сочинению Кэти Стейнер. Джимми Меткаф, должно быть, проинструктировал полицейских: «Всыпьте ей хорошенько, джентльмены, шлюхе такое пойдет на пользу!», а мне вот приходится, подавляя, по сути, то же естественное желание, внимательно вчитываться в размышления Кэти, убирать лишние запятые и проставлять пропущенные, то и дело напоминать ей об отклонениях от основной темы и, разумеется, делать замечания и задавать вопросы. Уж эти мне дипломные сочинения, это мое вечное перо, мои бумажные закладки! Какое, должно быть, наслаждение получил от спектакля всемогущий Меткаф, и Дональд Гарленд, да и «неподкупный» начальник полиции! Кажется, я и сам не прочь немного посмеяться. Однако, будучи преподавателем литературы, а не комиссаром полиции, будучи человеком, долго и безжалостно подавлявшим в себе домашнего тирана (может быть, слишком долго и чересчур безжалостно, судя по тому, какой поворот приняли события), я поневоле задумываюсь над последними словами Элен и мало того что не смеюсь — чуть не плачу. Душевная собранность, не покидавшая меня с самого исчезновения жены и вплоть до нынешнего мига, куда-то девается, и мне приходится, отвернувшись от нее, спящей, уткнуться в кромешно-черный иллюминатор безбожно ревущего самолета, который неумолимо влечет нас домой, к развалинам долгого брака и наших жизней. Я оплакиваю себя, оплакиваю Элен, а затем — и, кажется, горше всего — сознание того, что на самом деле разрушено, предано и продано еще далеко не все; и вопреки навязчивой мысли о том, что я трагически несчастен в браке, вопреки снам наяву, в которых я обращаюсь к студенткам за помощью и спасением, — вопреки всему этому у меня имеется на примете очаровательная, пухленькая, беззаботная и, похоже, по наивности совершенно бесстрашная дипломница, сочинившая прелестное в своей напускной меланхолии эссе «Антон Чехов и его общефилософское восприятие жизни». Но неужели этому научил ее профессор Кипеш? Как? Нет, и правда, как? Я ведь и сам прихожу к аналогичным мыслям только сейчас, в полете. «Мы рождаемся невинными, — пишет она, — и, прежде чем нам удается набраться опыта, переживаем долгую череду невыносимых разочарований, и сразу же после этого начинаем бояться смерти, и только краткие мгновения блаженства выпадают время от времени на нашу долю, смягчая эту вечную муку».

В конце концов из предразводной суматохи меня вырывает предложение сменить место работы, сделанное Артуром Шёнбрунном, который, покинув Стэнфорд, стал заведующим кафедрой сравнительного литературоведения в Нью-Йоркском университете на Лонг-Айленде. В Сан — Франциско я уже начал посещать психоаналитика (вскоре после того, как стал наведываться к адвокату), он-то как раз и порекомендовал мне по возвращении на Восточное побережье продолжить сеансы психотерапии у некоего доктора Фредерика Клингера, с которым мой калифорнийский врач был знаком лично и которого отрекомендовал как человека, не боящегося разговаривать с пациентами, «солидного и благоразумного», «прекрасного специалиста», «живое воплощение здравого смысла». Но неужели мне не хватало собственного благоразумия, своего здравого смысла? На иной взгляд, я разрушил себя и свою семью именно потому, что с излишней цепкостью хватался за эти сомнительные соломинки.

Фредерик Клингер — дядька и впрямь солидный, приветливый, круглощекий, жизнерадостный; испросив у меня разрешение, он в ходе сеансов пыхает сигарой. Запах сигарного дыма мне скорее неприятен, однако я не возражаю, потому что курение, судя по всему, способствует сосредоточенности, с какою доктор внимает выплескам моего отчаяния. Не намного старше, с куда меньшим количеством седины, чем появилось у меня в шевелюре после недавнего стресса, он производит впечатление компетентного и внушающего доверие именно что специалиста, причем успешного и в расцвете сил. Судя по телефонным звонкам, на которые он (к моему немалому огорчению) отвечает в ходе сеансов, доктор Клингер уже занял ключевую позицию в мире психоанализа и входит в число самых передовых, самых востребованных, особенно интересно экспериментирующих и наиболее часто выступающих с публикациями в научной печати представителей своей профессии, не говоря уж о том, что от жаждущих и страждущих вроде меня у него просто нет отбою. Поначалу я несколько озадачен откровенным удовольствием, извлекаемым моим психоаналитиком из исполнения профессиональных обязанностей; да, строго говоря, озадачивает меня в нем едва ли не все: двубортный костюм в белую полоску, мягкий галстук-бабочка, потертое пальто в талию с бархатным воротником, насилу застегивающееся на несколько располневшем теле, два битком набитых портфеля на вешалке для верхней одежды, фотографии здоровых и веселых детей на заваленном книгами письменном столе, теннисная ракетка в стойке для зонтиков; озадачивает даже спортивная сумка, небрежно задвинутая за высокое видавшее виды кресло, сидя в котором и попыхивая сигарой, он продолжает озадачивать меня уже в чисто словесной форме. Неужели этот сногсшибательно броский, весь искрящийся жизненной энергией конкистадор может понять, что в иное утро по дороге от постели до зубной щетки я с великим трудом подавляю в себе желание рухнуть на пол и застыть, свернувшись калачиком? Я ведь и сам не понимаю всей глубины своего падения. Потерпев неудачу в попытках стать настоящим мужем для Элен, потерпев неудачу в попытках сделать Элен настоящей женой, я чувствую лишь одно: уж лучше мне проспать всю дальнейшую жизнь, чем прожить ее наяву.