Читать интересную книгу Сизифов труд - Стефан Жеромский

Марцинек понял, что метод защиты, принятый Шварцем, безумен и гибелен. Было совершенно очевидно, что наглое запирательство ни к чему не приведет, но, с другой стороны, под угрозой вечного позора не мог же он признаться во всем? Он чувствовал, что следует сказать иначе, но вместе с тем запираться в чем только возможно, по крайней мере в половине содеянного.

– А ты, Борович, – обратился к нему директор, – признаешь свою вину? Ты стрелял?

– Да, господин директор… – ответил он тихим проникновенно-скорбным голосом, – стрелял, но без пороха…

Выговорив эти слова, Марцинек взглянул на собравшихся педагогов и остолбенел. Ему показалось, что эти праведные судьи сняли с лиц суровые маски. Язвительный учитель Вилькевич, который пользовался репутацией атеиста и, вероятно, вследствие этого был низведен до уровня учителя географии, задрал голову, надел на нос пенсне, всмотрелся в Боровича и сказал, отчаянно махнув рукой:

– Слыханное ли дело… стрелял без пороха! Что за дерзкий и опасный конспиратор!

И вдруг весь синклит разразился громким, неудержимым смехом.

Директор силился сохранить достоинство, но и он стал трястись всем телом.

Обоих подсудимых выставили за дверь и препоручили Пазуру, который снова запер их.

Когда начались уроки, им приказали отправляться в класс. Там им объявили, что в порядке величайшей милости они приговариваются к длительному карцеру на хлебе и воде.

Все эти переживания и потрясения подействовали на Марцинека угнетающе. То, что его не исключили из гимназии, он в глубине души приписал заступничеству покойной матери.

Поэтому тотчас после отбытия карцера мальчик отправился в костел.

Старинный собор был совершенно пуст. Холодный мрак затянул всю середину, все углы, но Марцинек искал еще более укромного места и нашел его в темном переходе под хорами.

Там было что-то вроде ниши, в глубине которой находились двери, ведущие прямо из костела к большому органу.

Тут стояли ящики со свечами, сюда же прятали лесенки-стремянки, какие-то старые украшения и другую церковную рухлядь.

Марцинек упал на колени в этом мраке, прильнул лицом к холодным плитам и погрузился в молитву.

И лишь пан Розвора, главный пономарь и первый во всем городе курильщик, позвякивая ключами в знак того, что костел к вечеру запирается, спугнул его оттуда.

На следующий день, ранним утром, Борович снова стоял коленопреклоненный на том же месте. С этого времени он вставал пораньше и ежедневно до уроков отправлялся на свое место под хорами. Однажды, стоя на коленях, он выслушал проповедь, которую произнес перед верующими один из викариев, старенький простодушный ксендз. Он поучал в этот день преимущественно служанок и ремесленную бедноту, как надлежит понуждать себя к молитве. В простых, почти смешных оборотах речи он уверял, что молитва сперва скучна человеку и претит ему, потом входит в привычку и, наконец, становится приятной, как чистая и целая рубашка нищему, который ходил в гнойном рубище и которого ели вши. Марцинек принял к сердцу это поучение и стал практиковаться в молитве. Сперва он прочитывал только одну молитву, потом стал шептать по нескольку, всегда с какой-нибудь просьбой; с течением времени плохие или хорошие отметки, правильное или неправильное решение задачи, наконец, все явления и все случаи жизни он мысленно ставил в зависимость от своих утренних молитв.

Таковы были внешние формы этого душевного состояния. В сущности же религиозность была как бы пробуждением к жизни мертвого существа. Как весной из голой почвы неожиданно, как бы из ничего, вырастает побег цветка, тянется к солнцу и открывает навстречу ему свою чашечку, так в душе Марцинека из ничего выросло неведомое чувство, чудесный цветок детского возраста: доверчивость. Она окружила мальчика словно неземным благоуханием. Все было понятно и объяснимо в этой заколдованной стране, все явления и вещи были охвачены чудесной философской системой, исходным пунктом которой была молитва. Ничто там не происходило без причины, всякое событие было результатом каких-то добрых или дурных поступков, карой или наградой за дурные или добрые мысли, иногда за мечты, чистые, как первый снег, которые, однако, в этой стране назывались преступлениями… Иисус Христос, окровавленное чело которого склонялось в сторону убежища Марцинека из ближайшего притвора, казалось, прислушивался к его бесконечным молитвам. Чем больше высказывали их детские уста, тем больше было их в сердце. За молитвами следовали немудреные просьбы о всяких пустяках, самые удивительные договоры и обеты, иной раз покорные упреки и жалобы. Странная сила влекла все мысли мальчика дальше и дальше, оказывала на его поведение безоговорочное влияние, принуждала его, например, усиленно учить уроки не ради науки, не ради хороших отметок, а ради каких-то неземных потребностей сердца.

И прежде всего эта набожность смягчала сиротство Марцинека. Теперь он не был одинок, как прежде, не ощущал заброшенности. Его умершая мать жила, знала о всех его заботах, радостях и горестях. Не раз в глубине его души ее голос слышался, как доброе решение, или. удерживал его, как рука. У Марцинека в то время не было испытываемых раньше беспокойств и печалей. Среди тревог, которыми изобилует русская гимназия, во мраке сиротских ночей он прекрасно знал, что ни один волос не упадет с его головы. Это был чудесный сон на лоне бога.

Ежедневно в то же самое время в ризницу являлась некая личность. Личность получала в губернской управе двадцать рублей серебром жалования и имела целую роту сыновей – второгодников, которые учились в разных классах гимназии; кроме того, личность обладала сюртучишком, протертым до дыр, короткими парусиновыми брюками, вытянутыми на коленях, сапогами, обремененными таким количеством заплаток, что подлинные очертания их давно исчезли, редко бритым подбородком и серыми глазами, смертельно печальными. Личность не преклоняла коленей, но, заняв как можно меньше места на уголке свечного ящика, опускала голову на руки и молилась вплоть до восьми часов. Слабые лучи утреннего солнца, пробивавшиеся сквозь цветные стекла высоко прорезанных окон, проникали в темный проход и освещали лысый череп и дряблую шею старого человека. Его изношенного платья не видно было во тьме, его тяжкая нищета исчезала, и Марцинек, еще не способный понять человеческую обездоленность, видел рядом с собой лишь товарища по молитве.

Они никогда не говорили друг другу ни слова; впрочем, им и не о чем было бы говорить…

Только раз, идя из школы, Марцинек встретил на улице своего знакомого по костелу. При дневном освещении лицо старика показалось ему много истощенней, а одежда еще более истрепанной. Походка его была тяжела, голова свесилась на грудь. Он нес под мышкой какой-то сверток в старой салфетке и скользил вдоль стен. Минуя Марцинека, он поднял взгляд и вдруг его бесконечно печальное лицо осветилось чудесной улыбкой.

Глаза Марцинека наполнились слезами странного умиления. В эту минуту он пережил нечто вроде экстаза. Ему представилось, что, когда души добродетельных людей после полной страданий жизни, покидают эту землю и встречаются друг с другом у трона предвечного, они, должно быть, встречают и приветствуют друг друга вот такими же ангельскими улыбками.

X

Окончив экзамены и перейдя в пятый класс, Марцинек по обыкновению проводил каникулы в Гавронках. Его отец к этому времени постарел, хозяйство на хуторе шло хуже, а в доме чувствовалось постепенно надвигающееся разорение. Пищу готовила старая кухарка, некогда нянчившая Марцинека, и готовила как вздумается. Тарелки были выщерблены, ложки, ножи и вилки пропадали, а оставшиеся были карикатурой на пропавшие. Старый Борович вел непрестанную борьбу с Малгожатой, но тщетно выходил из себя. В доме все более замечался недостаток белья, одежды, элементарнейших удобств. Даже самая простая домашняя утварь приобрела отпечаток удивительной запущенности и заброшенности.

Непроницаемый слой пыли покрывал гравированные портреты французских маршалов, Костюшко[22] и князя Юзефа,[23] висевшие в самой просторной комнате, которая, принимая во внимание стоявший в ней гарнитур старой мебели из приданого покойницы матери Марцинека, называлась гостиной; чехлы на стульях были загрязнены до неузнаваемости лягавыми и таксами, которые избрали их в качестве постелей и заняли с беспощадной решительностью. В серванте, некогда наполненном разными безделушками и сувенирами, «кто-то» выбил стекла, а из стоявших там штучек не оставил ни одной. Перед крыльцом, где при жизни покойницы было множество клумб, о которых говорили по всей окрестности, не осталось не только цветов, но и самих клумб. Поросята изрыли весь цветник, коровы и жеребята повалили кое-где решетку. Лишь буйная резеда, родившаяся самосевом, пахла так же крепко, как прежде, и этот запах приветствовал Марцинека, словно воспоминание о матери, когда, приехав на каникулы, он остановился вечером перед открытым окном.