Я тоже «вошел», оторвал пуговицу, но вошел. Постовой милиционер на аллее подозрительно оглядел нас, но ему, наверное, самому не хотелось верить… Разве такой респектабельный человек, то есть я, позволит себе при такой миловидной обаятельной спутнице…
— Вам кто-нибудь говорил, что вы красивая? — вдруг спросил я.
— Говорили, — не задумываясь, ответила девушка.
— Море обаяния — говорили?
— Да.
— И все неправда, между прочим… Вы смешная.
Она улыбалась.
— А я в одной книжке читала… чтобы привязаться к человеку по-настоящему, надо, чтобы он был чуточку смешным.
— А я смешной?
— Нет.
Не хватало мне, чтобы я хотел быть смешным ради этой девчонки.
Она шла то рядом, то переходила на другую сторону аллеи, трогая ладонью стволы берез, поглаживая ровную, стриженую стенку рдеющих осенних кустов.
— А вы помните, какой тарарам вы устроили в нашем переулке? — спросила девушка.
— Я и теперь могу, — ответил я.
— Но ведь я тогда случайно была дома.
— Я рисковал.
Она улыбнулась нежной своей улыбкой…
Да простят меня модные строгие стилисты, готовые любую «телячью нежность» объявить сентиментальностью. Но другого слова, более выразительного, к ее нежной улыбке, по-моему, нет.
* * *
Она улыбнулась нежной своей улыбкой.
— Значит, вы смешной.
— Спасибо. Но вам тогда было не до смеха. Нас хотели схватить.
— А-а, милиционер…
— Не только милиционер, и юноша какой-то.
— Мой одноклассник, — просто сказала девушка. — Его берут в солдаты, он провалил институт… А вы знаете, какие хорошие стихи он пишет? — добавила она, как будто речь идет о нашем общем и давнем знакомом. — Да вы послушайте, я вам прочту…
Я вежливо склонил голову.
…Мы плутали мягкими застланными дорожками. Далеко была неслышная почти музыка. Редкие гуляки попадались нам и смущались при виде нас, таких же заблудившихся гуляк. Я не знал, в какой стороне Сокольников мы находимся, куда ведут эти запутанные грустные дорожки.
Лада рассказывала стихи негромким, глубоким и нежным голосом. Что мне оставалось делать? Слушать.
Наступила туманная осень,Плачет по лету природа.Ночью ветер, уныл и несносен,Лез ко мне по трубе дымохода.Стучала ветвями о стеклаРябина под нашим окном,Продрогла, наверно, измоклаВ холодном разливе ночном.Словно кто-то никак не отважится,В дом не входит, боясь темноты.Может быть, мне поэтому кажется,Что в окно постучала ты.Голос девушки дрогнул.Рядом где-то могла заблудитьсяИ пришла…Но ко мне сюдаКаждый день кто-нибудь стучится,Только ты не стучишь никогда.
Невероятная девушка. Читать мне чужие стихи, ей же, наверное, посвященные. Зачем она это делает?
Я шагал и смотрел. И она мне такая нравилась. Наивная мелодия стиха очень как-то шла ей.
Окна тихо царапают липки,В них стучат монотонно дожди.Ты случайно, пускай по ошибке,Постучись как-нибудь, приходи.Буду рад я, когда увижуДаже поздней порой ночной…Знаешь ты, я тебя не обижу,При тебе я совсем ручной.Я тебя, как никто, берегу,А беречь не могу.Не смогу…Мокнут, вянут озябшие липки.Шелестят монотонно дожди.Ты случайно, пускай по ошибке,Постучись как-нибудь, приходи.
Я запомнил их. Память у меня великолепная.
— Это как же понимать: «А беречь не могу, не смогу»? — спросил я, пряча, как говорит Шеф, улыбку в ушах.
Она смутилась.
— Вам не нравится?
— Как-то уж очень без выкрутасов, несовременно, штучек не хватает… Он их на даче писал?
— У него нет никакой дачи, — сказала она обиженно.
— А на каком он живет, если не секрет, этаже?
— На восьмом.
— И пишет про дымоход? Про липы, которые в окошко стучат?
Она сказала совсем тихо:
— Он поэт…
— Знаете что, — спохватился я, — расскажите мне про вашу жизнь.
— Она такая маленькая.
— Ну, про школу…
Тема ей была близка.
Она подробно, с удовольствием рассказывала про свою школу, про какие-то школьные вечера, последний школьный рассвет у Москвы-реки… Так было хорошо и так сложно теперь: занятия вечером, библиотека днем.
И все шло мимо ушей моих. Я слушал добросовестно и почти ничего не улавливал. Как журчанье, как шелест окружающих нас листьев. Не знаю почему. Наверное, так вызывающе-великолепен был этот закатный лес. А может быть, наивные стихи увели мои…
Она, по-моему, тоже, как я, невольно поняла вдруг этот разлив, немую звонкую тишину красок и что-то еще, заставляющее нас умолкнуть.
Ладушка вдруг притихла. Березовый нежный свет упал на ее лицо. Пиликнула добрую песенку одинокая пичуга в сенокосном аромате, в гуще, среди белых стволов и красных оранжевых пятен…
Но вечер по-летнему теплый, березы высокие, небо в осенней дымке полоснула вдруг невероятная, нечаянная, совсем летняя гроза.
Я не знаю, что было бы, если бы на помощь не пришел дождь. Ну кто его просил, не было печали…
Говорят, это модно в книгах, такие дожди. Ни одна такая встреча не обходится в них без проливного дождя. Говорят, это красиво, когда льет он, дождин… Ничего хорошего… Но кто мне поверит? Я ничего не придумал. Дождь и в самом деле полил нежданный, оглушительный, как веселое весеннее половодье.
Сокольники зазвенели.
Взъерошилась, полетела, сверкнула блестками золотая кутерьма листьев, дождя и свежести. Забрызганная, мокрая Лада втянула меня под крышу тесной беседки, невольно прижалась ко мне и затихла.
Я поцеловал ее, как целуют, наверное, ребятишек. Нежность, всей нежности нежность вошла в меня вместе с грозовым дождем и запахом алых листьев, с открытыми, почти плачущими родными глазенками.
— Ты самый хороший… ты самый… меня еще никто… никто…
Так нежданно, так светло.
11
Надо хорошенько продумать все…
Вот начеркал эти слова и поймал себя на мысли, что «продумать» вполне можно было бы отнести к моему свиданию с Ладой, ко всему, что осталось на нескольких последних страницах дневника…
Но я совсем о другом. Случилось такое, чего нельзя было просто выдумать, не то что предположить. Поэтому все остальное для меня как бы не главное, все отодвинулось вдруг, отложилось на какое-то неопределенное время. Сегодня главное листок пожелтевшей бумаги с чертежом и выкладками деда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});