— Эй, контрик, — рявкнул тип, — поднимайся. Это место теперь будет моим, а твое вон там у параши и, выдернув из под баптиста одеяло, швырнул его на пол.
Тот робко запротестовал. Тогда ворюга схватил его за шиворот и потащил к параше. Это вызвало возмущение всей камеры. Люди бросились к бандиту и так ему поддали, что он завопил:
— Братцы, не бейте! Не буду! Простите!
Двое других блатных молчали и не вмешивались в эту потасовку, разумно оценив невыгодную для них ситуацию. К счастью эту троицу вскоре забрали.
А я опять в Семилуках и опять в камере с Плоткиным. Он совершенно расклеился. Сразу видно, что у него высокая температура.
— Как дела, Давид Александрович, — спросил я у него.
Он посмотрел на меня красными воспаленными глазами.
— Я совсем болен. Написал на себя всякую всячину. Когда писал, то даже заходили сюда, интересовались, скоро ли кончу. Ведет следствие зам. начальника райотдела НКВД, старший лейтенант по званию. Он прочитал мое признание, взял его и порвал на мелкие кусочки, бросил в корзину.
— Все, что ты написал, это чепуха. Нам стало известно о твоем участии в контрреволюционной группе Гуревича-Канера (начальника Главного управления металлургической промышленности союза) и одного из руководителей этого управления, ставившей себе задачу — свержение Советской власти и восстановление капитализма.
Я, как услышал это чудовищное обвинение, чуть не потерял сознание.
— Но ведь никакого отношения к Гуревичу и Канеру я не имел. Такое обвинение противоречит всей моей жизни и работе. Меня хорошо знает т. Серго Орджоникидзе. Он меня представлял к награждению орденом Ленина, — говорил я.
Но он перебил меня с усмешкой, заявив:
— Знаем мы вас, троцкистов! Годами завоевываете доверие, авторитет тихой сапой для того, чтобы потом ударить в спину. Вот, на тебе бумагу и карандаш и изложи как все было, кто с тобой действовал заодно, а своей дурацкой писаниной не прикрывайся. Понял?
Я заявил:
— Писать подобное не буду, делайте со мной, что хотите, писать не буду.
— Не будешь? Тогда постой, раз тебе это нравится.
Я выдержал стойку больше суток… А когда упал, меня облили холодной водой, привели в чувство и отправили в камеру.
— Посмотрите, на что похожи мои ноги.
На них было страшно смотреть, но посочувствовать ему я не успел, т. к. меня вызвали к следователю. За столом сидел ст. лейтенант, зам. начальника, тот, который вел дело Плоткина. Он обратился ко мне:
— Конаржевский, расскажи как ты заилял Дон, приносил убытки колхозам, затоплял их огороды?
Я в свою очередь спросил:
— А как же мой шпионаж. Ведь об этом прошлый раз велся со мной разговор?
— Об этом пока говорить не будем, а вот о твоих забойных делах, потолкуем.
Я понял, что очевидно, они запросили Магнитогорск о моей работе в иностранном отделе и их версия шпионажа не подтвердилась, а вот к работе в Орловом Логу можно было, с их точки зрения, прицепиться. Я начал свои объяснения с того, что я, во-первых, не начальник участка, а только прораб забоя.
Он меня перебил:
— Вот и расскажи, как это у тебя получалось, что вода из дворовых колодцев у многих колхозников стала заливать дворы, затопила их огороды, погибли овощи у многих хозяев; расскажи, как ты спускал из отстойников неосветленную воду и этим самым заилял Дон.
Пришлось объяснять, что затопление какого-то количества огородов было предусмотрено проектом, и это было связано с несвоевременным оформлением наркоматом в Совнаркоме отчуждения части земли, подпадающих под повышение грунтовых вод. Вставал вопрос: или прекратить работы, или пойти на компенсацию обязательных убытков. Наркоматом было принято решение — пойти на убытки и предусмотреть их в смете, в составлении которой принимала участие специальная комиссия в составе представителей райисполкома, поселкового совета, треста, рудника и владельцев огородов, а также Райфо и представитель нашего участка. Была оценена урожайность и, по существующим рыночным ценам выплачена компенсация, никто из пострадавших не предъявил ни одной претензии. Прекращение же вскрышных работ привело бы к остановке завода, имеющего оборонное значение.
— Так, что, — заключил я, — не могу считать себя вредителем. Поинтересуйтесь документами, они подтвердят мои объяснения. Случай прорыва дамбы действительно имел место, единственный раз и был связан с сильным ливнем, но грунт до реки Девицы не дошел, так что никакого заиления Дона не было.
К моему удивлению, он очень спокойно выслушал мое объяснение и сказал:
— Хорошо, проверим. — Затем задал вопрос:
— Почему ты не подписываешь анкету? Это задерживает следствие. Есть такая статья 206, которая предъявляется обвиняемому по окончании следствия и дает ему право изложить свои замечания и претензии по самому следствию, свое несогласие с сим. Эти замечания обязательно рассматриваются прокурором и ты будешь иметь право написать все, что найдешь нужным. Подумай об этом.
В тюрьме я поинтересовался, есть ли такая статья или это выдумки. Военный юрист, тоже арестованный, подтвердил мне, что она существует.
Георгия Ивановича так на допрос и не вызвали, чем он был очень удручен, неизвестность хуже всего.
15 ноября меня опять увезли в Семилуки и я снова увиделся с Плоткиным. Когда зашел в камеру, то на кровати сидел Плоткин, но это был уже другой Плоткин, и я его снова не узнал. Он был побрит, умиротворен, на нем был уже не летний костюм. Он, улыбаясь, открыл тумбочку и предложил угощаться. Чего только и ней не было! Сливочное масло, печенье, варенье, поджаренная курица, шоколад и отдельно завернутый в прозрачную бумагу белый хлеб.
Откуда все это богатство, Давид Александрович?
— Благодаря тому, что я подписал все их требования, вынес сам себе, наверное, смертный приговор. А это их «благодарность».
А произошло это так:
— Вы, уходя отсюда в прошлый раз, оставили меня совсем больным, поздно вечером или ночью меня под руки два дежурных парня доставили в кабинет к ст. лейтенанту. Он сходу предложил подписать заготовленную ими бумагу, в которой была изложена версия моего участия в контрреволюционной группе Гуревича, о которой я вам говорил прошлый раз и, которая, как оказалось, была включена уже полностью в протокол допроса. Я отказался ставить свою подпись, заявив, что пока еще не сошел с ума. Началось повторение методов первых допросов. Не знаю, не помню, сколько пришлось снова стоять. Я потерял сознание меня обливали водой, пичкали нашатырем. Словом, привели в чувство, и опять заработала эта, как будто не имевшая и не носившая в себе никакой угрозы, дверная ручка. Мне было очень плохо: ведь я был болен, у меня поднялась температура до 40°. Я испытывал одно единственное желание — спать, спать и спать, на остальное на все было наплевать. Я находился в каком-то бредовом состоянии, а тут под ухо твердили — «Подпиши — и ты будешь отдыхать, сколько захочешь, тебе все будет дано: и теплый костюм, и богатая передача».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});