Читать интересную книгу Смерть в рассрочку - Борис Сопельняк

«Особый сектор ЦК ВКП(б). 29.09.1940 г. Секретно. НКВД тов. Берия. Направляется на Ваше рассмотрение анонимное письмо (бывшие ученики Платтена) из г. Москвы.

Зав. ОС ЦК ВКП(б). А. Поскребышев».

Милые, наивные ребята, как же вы рисковали, отправляя это письмо, ведь вычислить вас было проще простого, и загремели бы вы следом за своим учителем! Но вы не испугались. Вы еще верили лозунгам, заголовкам газет и возвысили свой голос в защиту совершенно постороннего, но близкого вам человека. А теперь само письмо.

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Мы узнали, что старый коммунист и друг Владимира Ильича Ленина Фриц Платтен, которому Ленин доверил свой переезд в Россию в 1917 году, находится в ссылке уже несколько лет.

Фриц Платтен был нашим преподавателем в Институте иностранных языков. Мы всегда видели в нем образцового коммуниста-ленинца, под его влиянием мы вступили в ряды комсомола.

Невозможно поверить, чтобы Фриц Платтен, которого мы знали как честнейшего коммуниста, спасшего Ленина от одного из покушений, мог совершить какое-нибудь тяжкое преступление против партии и нашей Родины.

Мы просим Вас, дорогой Иосиф Виссарионович, лично выяснить, в чем виновен Фриц Платтен. Быть может, его арест и ссылка являются ошибкой или актом вредительства.

Бывшие ученики Фрица Платтена».

Казалось бы, есть более чем аргументированное письмо Сталину, есть завуалированная просьба его правой руки Поскребышева — достаточно одного звонка, чтобы Платтена отпустили на волю, но в том-то и заключалось иезуитство Берии, что он, чуточку ослабляя хватку и вселяя надежду, давал жертве помучиться… Почти два месяца ходила бумага по инстанциям, на ней множество виз, подписей и печатей — и в конце концов заранее предрешенное заключение:

«Жалобу о пересмотре дела Платтена Ф. П. оставить без последствия».

А дальше — мрак. Никто не знал, что с Платтеном, где он, жив или не жив. И лишь в 1956 году заместитель Генерального прокурора СССР Е. Варский направил протест в Военную коллегию Верховного суда СССР. Е. Варский считает, что приговор в отношении Платтена полностью подлежит отмене, а дело должно быть прекращено за отсутствием в действиях Платтена состава преступления. Кроме того, он обращает внимание на то, что к Платтену применялись незаконные методы следствия, а сами следователи нарушали нормы уголовно-процессуального кодекса — это нашло подтверждение в материалах дела.

«Исходя из формальности, что Платтен не имел в последнее время разрешения на хранение револьвера, — говорится далее в протесте, — военный трибунал осудил Платтена, не учитывая показания подсудимого, что он приобрел револьвер в Швейцарии и хранил его в память о революции».

Далее он просит приговор от 29 октября 1939 года отменить и Платтена Фрица Петровича полностью посмертно реабилитировать.

Значит, посмертно. Все-таки посмертно. А где и отчего он умер? Или был убит? Есть справка, что «Платтен, отбывая наказание, 22 апреля 1942 года умер от сердечно-сосудистого заболевания». Надо же, 22 апреля — в день рождения своего друга, которому двадцать четыре года назад спас жизнь.

Что ж, может быть, Платтен и умер от инфаркта, а могло быть иначе. Мы знаем, как организовывались эти заболевания и какие нравы царили в лагерях. Интеллигентный, не очень здоровый человек — напомню, что у него не было одного легкого и бездействовала левая рука, мог оказаться легкой добычей для уголовников, вертухаев, кумовьев и прочей лагерной публики.

Ушел Фриц Петрович Платтен, а с ним целый мир — мир романтиков революции, бескорыстных борцов за правое дело, мир людей, свято веривших в то, что народу они несут мир, покой и свет разума. Казалось бы, где благополучная Швейцария и где раздираемая противоречиями и умытая кровью Россия? Что швейцарскому краснодеревщику до русского слесаря? Что вождю швейцарских социал-демократов до вождя российских большевиков? Жил бы в своем Цюрихе, руководил своей партией, глядишь, пробился бы в министры, но Платтен отказался от этого, он поставил на карту свою жизнь и за все, что он сделал, заплатил своей же жизнью. Более высокой платы у человека нет.

Никто не знает, где могила Платтена, и памятника ему нет ни в Цюрихе, ни в Москве. Так пусть же вместо памятника будет память в сердцах его потомков, ради которых он жил, боролся и страдал.

СМЕРТЕЛЬНАЯ ИГРА НА СЦЕНЕ ГУЛАГА

Акт I

Все началось с пирушки или, как сейчас говорят, тусовки. Пить бы пореже господам актерам, больше слушать и меньше говорить, повнимательнее относиться друг к другу, как знать, может, и не было бы массовых арестов, мучений в колымских и воркутинских лагерях, болезней, смертей и ссылок. А то ведь соберутся после спектакля, примут по стакану — и давай травить политические анекдоты. Кто-то непременно плеснет еще, войдет в образ оппозиционера, пустит пьяную слезу, обнимет ближайшего друга и заявит хорошо поставленным голосом, что Ленин и Троцкий — титаны, а все остальные — пигмеи, правда, среди них есть такие замечательные люди, как Зиновьев, Каменев и Бухарин.

— А Сталин? — поинтересуется ближайший друг.

— Что Сталин, его во время революции никто и знать-то не знал!

— А Гитлер, он тоже титан?

— Гитлер? О, Гитлер — это великий человек. И вообще, фашизм покорит весь мир!

И не догадывается горе-оратор, что обнимая друга, обнимает официального сотрудника НКВД. Уже на следующее утро отчет об этом разговоре будет лежать на Лубянке и в голове начальника Управления НКВД по Московской области всесильного Реденса родится план беспощадной чистки авгиевых конюшен столичных театров.

Шел 1936-й год… Великая страна громыхала великими стройками, оглушала себя песнями и гимнами в честь великого вождя, вот-вот будет принята великая конституция имени великого вождя, а тут — какие-то комедианты возвышают голос и выражают сомнения в богоизбранности Сталина?! Надо их проучить, да так, чтобы урок запомнили не только они, но и их потомки!

Так появилось следственное дело № 12 690 по обвинению в антисоветской агитации артистов театра имени Ермоловой Баумштейна (Бахтарова) Георгия Юльевича и Бонфельда (Кравинского) Евгения Анатольевича. В постановлении об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения говорится:

«Баумштейн Г. Ю. достаточно изобличается в том, что он, являясь антисоветски настроенным, систематически ведет среди окружающих его лиц злостную контрреволюционную, троцкистскую агитацию, направленную против мероприятий партии и правительства, и распространяет провокационные слухи. Мерой пресечения избрать содержание под стражей».

Что касается Бонфельда, то в добавление к контрреволюционной агитации ему предъявили еще более серьезное обвинение:

«В среде своих сослуживцев высказывал явно террористические настроения в отношении вождей и руководителей партии и соввласти».

На первом же допросе Баумштейн признал, что в разговорах с сослуживцами восторгался Муссолини и Гитлером, говорил, что они талантливые руководители, выдающиеся личности и сильные люди.

— А с кем вы об этом говорили? — вкрадчиво спросил следователь.

— Разговор на эту тему помню, а вот с кем именно, забыл, — попытался увильнуть Баумштейн.

— Следствие располагает данными, что вы беседовали об этом с артистами вашего театра Николаем Лосевым и Верой Леоненко. Подтверждаете это?

— Да, — сник Баумштейн.

— А какие контрреволюционные разговоры вы вели с Бонфельдом и Грудневым?

— Никаких… Хотя припоминаю, что однажды в их присутствии Троцкого называл самой популярной личностью. Разумеется, наряду с Лениным, — торопливо добавил он.

— Может быть, вы припомните и то, что восхваляли Каменева и Зиновьева, утверждая, что они не имеют никакого отношения к убийству Кирова?

— Нет, про Каменева и Зиновьева я ничего такого не говорил.

— Говорили, говорили… Нам это известно. А что вы заявили в связи с освобождением и приездом в СССР болгарских коммунистов Димитрова, Попова и Танева?

— Я заявил… Я сказал, что Германия с этим делом прошляпила. У нас их за такие дела, как поджог рейхстага, не то чтобы не выпустили, а давно бы расстреляли.

Потом следователь взялся за Бонфельда. Доказать, что он затевал террористический акт против руководителей партии и правительства, не удалось, зато следователь смог вытянуть признание в том, что он восторгается идеями германского фашизма и с пониманием относится к аресту вождя немецких коммунистов Эрнста Тельмана.

— Он — враг немецких фашистов, — заявил Бонфельд. — А враг есть враг, если он не сдается, его уничтожают — по крайней мере, так поступают в Советском Союзе. Так что фашисты поступили с Тельманом очень мягко, у нас его бы расстреляли.