В распахнутые на всю ширину ворота боярского двора медленно и горделиво въехали сани, запряженные тремя вороными конями. В гривах коней, как пламя, пылали алые шелковые ленты, на дуге были навешаны лисьи хвосты. В санях стоял Преждан, в знак победы вывалянный в снегу и белый с головы до ног. Речевинские кмети, провожавшие его верхом, радостно кричали, свистели, звенели плетьми.
Заметив на крыльце Светловоя, Преждан сорвал с головы шапку и весело помахал ею. В его волосы набился снег, но глаза блестели весельем и горячим торжеством.
– Обскакали мы всех, княжич ясный! – ликующе закричал он. – Быстрее всех Ярилу привезли!
Журченецкие жители криками и смехом приветствовали победителя, гладили коней. Во вторых санях ехала княжна Дарована. Ее тройка была рыжей, с алыми и желтыми лентами в гривах, со множеством серебряных бубенчиков и горностаевых хвостов. На щеках княжны горел яркий румянец, и сама она казалась еще красивее обычного. Сегодня Дарована поразила всех речевинов: она сама правила тройкой и отстала только от Преждана. Князь Скородум ликовал, как мальчишка, смолятичи горделиво усмехались, а Прочен хмурился. По его мнению, Преждан мог бы из вежливости немного и придержать своих вороных.
Спрыгнув с саней, Преждан обнял за морду коренного, потрепал по гриве, бросил вожжи отрокам и пошел навстречу саням княжны.
– А загордился-то! – с досадой воскликнула она, делая вид, что не замечает его протянутой руки. – Смотри, Ярило-свет, сам от радости растаешь!
– Для меня одна радость есть на свете – дружба твоя, Солнцева Дева! – Преждан, непривычно широко улыбаясь, размашисто поклонился.
После нескольких дней, что славенская и глиногорская дружина провели вместе, Преждан уже всей душой предался будущей княгине, как он надеялся. Товарищи посмеивались над его откровенным восхищением, но он ничего не замечал.
Улыбаясь, Дарована подала ему руку и позволила вывести себя из саней. Князь Скородум любовался дочерью, похаживая вокруг тройки и похлопывая коней, и кончик его носа от удовольствия и от мороза раскраснелся сильнее обычного.
– Где же ты таких коней взял? – спросила Дарована. – У Велеса в стаде выкормил, за огненной рекой? Ой! Мать Макошь!
Посередине двора возвышалась снежная баба в человеческий рост. Чьи-то искусные руки вылепили сгорбленную злую старуху в широкой шубе, с развевающимися космами, и даже пряди волос прочертили по плотному, заглаженному ладонями снегу. Глаза ей заменяли две круглые, начерненные углем репы, вместо носа торчала еловая шишка, а зубастый рот был выложен двумя рядами крупных горошин. Сейчас, на переломе старого и нового года, на повороте солнца на лето, а зимы – на мороз, злую старуху Зимерзлу и чествовали, и угощали, а с тем и намекали, что срок ее власти не вечен и ей не стоит слишком уж лютовать.
Светловой улыбнулся, видя изумление княжны. С самого утра, когда большинство журченецких жителей и гостей уехало на Истир смотреть скачки, старухи собрались на посадничьем дворе и принялись лепить Зимерзлу. Подростки на волокушах возили им чистый снег со склона холма, а руководила всеми Звенила. Хотя она и была чужой здесь, рассказ о том, как она одним прикосновением пробудила княжича от многодневного беспамятства, внушил всем в Журченце уважение к ней. Вот и сейчас, пока женщины готовили столы, она ходила со стариками и старухами по улочкам городка и славила каждый дом, призывала на него благополучие богов, собирая в мешки угощения к общему столу. За этот стол придут и духи предков – кто сумеет призвать их милость и защиту на головы потомков, как не она?
Когда начало темнеть, посадничий двор заполнился народом. Все ходили веселые, оживленные, почти ото всех уже попахивало особой, Велесовой брагой, приготовленной из сенного настоя с хмелем и медом. В ночь прихода нового года не полагается спать, чтобы не призвать к себе смерть, и каждый был настроен веселиться до самого утра.
– Пошел бы и ты, княжич! – позвал Светловоя Миломир. – Неловко: все там, а ты здесь…
Светловой сидел возле очага в гриднице, где пока было пусто, и смотрел в ровно горящий огонь. На душе у него было тихо и спокойно, но тоска отступила, впервые за много месяцев. Лихорадочное оживление Звенилы, которая почти не отходила от него в эти дни, сожгло его тоску, не раздражало, а успокаивало. Впервые с самой Купалы Светловою не хотелось никуда идти, не хотелось никого искать, звать, – даже ее, Лелю-Весну. Сейчас, когда землю сковали снега, воду – льды, а небо – снеговые тучи, ему не верилось, что она есть где-то на свете. Прежнее страстное стремление к весне осталось там, в беспамятстве.
– Иди, княжич! – хмуро повторил Миломир. – Люди тебя ждут. Хоть ты и не здешний, а они боятся, что боги обидятся. Да и невеста…
– А Звенила где? – спросил Светловой, нарочно перебивая, чтобы не слышать о невесте.
– Да где ей быть? – неохотно ответил Миломир. – Вон она, пляшет, рукавами машет. Зимерзла-душа, на все Навье хороша…
В голосе его звучало явное неодобрение. Миломир не мог забыть Смеяну и примириться с тем, что ее место возле княжича заняла тощая костлявая старуха с безумными глазами.
Как на горе на высокой,На туче на широкойСтоит двор на семи столбах,На семи столбах, на семи верстах,Вкруг того двора тын серебряный,Вкруг того двора – шелкова трава,На травиночке по жемчужинке,На былиночке – камень-самоцвет! —
громко запели на дворе сотни голосов, мешая дебрический, речевинский, смолятический выговор. Началась песня Зимерзле, и в общем хоре Светловой различал сильный, пронзительный, по-своему звучный голос Звенилы. В нем было что-то от свиста ветров, от гула зимней бури в лесной чаще, от треска морозов. Ее голоса не могут не услышать божества: и те, что правят сейчас земным миром, и те, чьего правления род человеческий с нетерпением ждет.
Вдев руки в рукава полушубка, наброшенного на плечи, Светловой вышел на двор. Было уже почти темно, синие зимние сумерки сгустились, но пламя священного костра горело ярко, желтые и красные языки жадно лизали темноту, и казалось, что они достают до неба, бьются о него, стучатся в ледяной свод, стремятся пролизать его насквозь, как тот Змей в кощуне о Свароге-кузнеце хотел пролизать насквозь дверь небесной кузницы. Огонь, жертвы, песни, хоровод, общий порыв сотен и тысяч человеческих душ разрушат этот ледяной свод, призовут на землю красавицу весну!
Посадничий двор был широк, но людей в хороводе собралось так много, что они стояли тесно, прижавшись друг к другу плечами. Но так казалось даже лучше, теплее, веселее, надежнее. В середине хоровода возвышалась Зимерзла. Перед ней боролись двое. Один, с дубовой дубиной, нарядился в красивую беленую рубаху поверх полушубка, подпоясался красным вышитым кушаком, на голове его колыхались тяжелые колосья венка из необмолоченной ржи. Это был «богатый Коледа»; присмотревшись, Светловой узнал Преждана. Второй, с осиновым колом, нацепил потертый и порванный заячий кожушок, подпоясался лыком, на голове его топорщился неряшливо сплетенный венок из пустой соломы. Это был «бедный Коледа» – тот, кто на сегодняшних скачках пришел последним. Поединок их служил битвой доброй и злой судьбы всего городка в наступающем году и составлял одну из самых важных частей долгих праздников. Притоптывая и медленно двигаясь по кругу, люди в хороводе следили за их неспешной схваткой и пели:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});