Читать интересную книгу Я – Сыр - Роберт Кормер

  И она, конечно же, была.

---------------------------------------

А:              О моей матери. Всю свою жизнь, с самого младенчества она мне казалась очень печальной. Мне казалось, что иногда попадаются люди худые или толстые, или же с отвислой кожей. Отец всегда выглядел одним из сильных, словно был окрашен в яркие краски, а она – в блеклые. Бред, конечно.

Т:             Не совсем.

А:             Но позже, когда я узнал правду о нашей жизни, то нашел, что печальной она была всегда. Но к тому времени как-то странно. Не тускло, как раньше. Не было той глубокой печали, как когда-то – это можно было объяснить такими словами, как «Никогда не знаешь…»

Т:             Что это значит: «Никогда не знаешь?»

А:             Что-то она говорила мне однажды, когда я пришел домой из школы…

  В тот день он оказался дома наедине с матерью. Она сидела у окна, смотрела наружу, как-то отрешенно, с тоской в глазах. Он не рисовался перед ней с того времени, как открыл для себя правду о прошлом. Она будто бы сторонилась его, отказываясь смотреть ему в глаза, делая вид, что очень занята, если он приближался. Но тогда он вошел в гостиную и стал нежно и пристально наблюдать за вниманием матери к нему. В нем поселилась какая-то новая нежность, которую ранее он не знал. Он хотел подойти и обнять ее, и не уточнил для себя желания признаться ей или себе в этой нежности.

  Она отвлеклась от наблюдения в тот момент, когда Адам вошел в дом. Отвернувшись от окна, она взглянула на него и начала:

  - Ты рано.

  - Встреча в литературном клубе не состоялась… - доложил Адам. Вранье – он не заметил, как с языка соскочило про несуществующую встречу.

  - Я приготовлю что-нибудь поесть, - сказала она, вскочив со стула. Она двигалась быстро, словно не хотела оставаться в этой комнате с ним наедине.

  - Подожди, Мом, - сказал он, коснувшись ее руки.

  Она смотрела на него, невинно и вопросительно.

  - Надо поговорить, Мом, - сказал он. - Мы очень давно не говорили.

  - О, Адам, - сказала она, слезы собирались в ее глазах, и на лице проступила печаль.

  И он не сразу заметил, как обнял мать, пытаясь взять ее как можно удобней. У него в руках она внезапно превратилась в ребенка. В ее рассказе какой-то необыкновенный ужас звучал в словах: «Никогда не знаешь…»

   - Смотри, Адам, никогда не знаешь, что может случиться, и это худшее. Я всегда гордилась твоим отцом, и его решительностью держаться в стороне от всего. В любом случае хуже всего то, что он так любил работу журналиста, а мистер Грей сказал, что ему опасно оставаться в газете даже с новыми личными данными, с новым именем. Тогда мы переехали сюда – оба, и пытались создать лучшее. Мы даже следили за собой. Были в постоянной заботе, чтобы, например, никогда не пользоваться нашими настоящими именами и быть уверенными в том, что нас никто не подозревает. Мне не понятны все эти уловки. Главное, все, что действительно было важно для нас, сохранено. Я всегда была католичкой, ходила в церковь, соблюдала обряды, и хотела остаться в Католицизме. Мистер Грей оформил для нас бумаги, в которых сказано, что мы совершили переход из другой веры. И мы согласились с ним. Ведь суть осталась. Мы не меняли своих религиозных убеждений и остались единой семьей.

  Мать продолжала смотреть в окно, словно за чем-то наблюдая.

  - И так, мы с отцом знали и знаем, что у нас нет гарантий. Я сижу здесь у окна и вижу машину, остановившуюся внизу на улице, и догадываюсь, кто в ней, и что они хотят. Позже эта машина уедет, и я вздохну. Но даже когда машина уехала, я догадываюсь, что они изучают соседей, следят за их планами…

  - Но кто это может быть, Мом? - спросил Адам. - Не сидящие же в тюрьме, против кого отец давал показания? И как они могли выследить его?

  - Это страшно, Адам. Может быть, ты сойдешь с ума, подозревая всех и вся, без причин. Но причины есть, Адам. Люди, против которых свидетельствовал твой отец – члены преступной организации, которая может быть связана с другой такой же организацией и даже не одной. Зло растет и размножается: отрезаешь одну часть, а другая отрастает. Показания отца уничтожили одну часть, но кто знает про другую? И мистер Грей или Томпсон, или как еще там он будет себя называть, у себя в органах, оказывается, обозначен Личным Номером 2222. Он сказал, что если нам будет угрожать опасность, то нужно будет к нему обратиться официально в Вашингтон на этот номер. Вся наша жизнь находится в его руках, Адам. Мы вынуждены доверять ему. По сути, он наш создатель. Он создал нашу жизнь, которой мы сегодня живем. Он дал нам имена, решил, чем твой отец должен заниматься. Он также решил, должны ли мы остаться католиками или нет. Я часто поражаюсь, на сколько велико его милосердие, у этого Номера 2222? Ведь в нашей жизни он в роли Бога, Адам. И это меня вгоняет в дрожь.

  Она отвернулась от окна.

  - Именно теперь, мы не должны сидеть здесь и разговаривать обо этом. Хотя только здесь безопасно о чем-либо говорить. Грей говорит внизу, в панелированной комнате, или снаружи, подальше от мест, прослушиваемых «жучками». И здесь снова, Адам, мы делаем все, что нам велел Грей. Иногда я ненавижу его лютой ненавистью. Хотя это грех. И я думаю, мы верим ему сполна. Если однажды что-либо случится, то мы его позовем, - она удрученно встряхнула головой. - И уже приходилось, раз или два…

  - Расскажи об этом, Мом.

  - Однажды летом, мы решили взять отпуск. Втроем. Без тебя мы, конечно же, никогда и никуда не ездили. Я всегда хотела съездить в Нью-Орлеан – Мерди-Грес, родина джаза, который так любит твой отец, колоритный старинный город. Но Грей запретил. Он сказал, что в тот год для нас Нью-Орлеан был закрыт.

  - Но почему?

  - Потому что люди, против которых твой отец давал показания, имеют крепкие связи в Нью-Орлеане. Мы доверяли Грею и, конечно же, не поехали, потому что многое пришлось бы поставить на карту. В другой раз мы собрались поехать в Европу. Но Грей сказал, что может возникнуть много проблем с оформлением паспортов. Он считал, что это опасно. У нас опустились руки, Адам. Что я думаю о Грее – он вертит нашей жизнью во все стороны. По мелочам я ему бросаю вызов, хоть в чем-нибудь, ведя разговор не в панелированной комнате, а здесь. Потом переживаю, потому что думаю, что подвергаю опасности тебя и отца. О себе я как-то не волнуюсь…

   Адам внезапно почувствовал, что его засасывает в глубокую тоску.

  - И всегда, Адам, висит эта нескончаемая неизвестность. Никогда не известно, кому можно верить. Никогда неизвестно, кто чужой может оказаться в городе. Телефон звонит, а я думаю: вдруг это тот звонок, я всегда боюсь этого? Обнаружили ли нас? Женщина, которую я видела впервые, пристала ко мне в супермаркете, и я переживаю. Потому что никто никогда не знает – даже Грей. Иногда я боюсь смотреть на него. Факт, что обхожу его двадцатой дорогой. Потому что мы зависим от его милости. Он щелкнет завтра пальцами, и наша жизнь снова может перевернуться с ног на голову.

  Адам был поражен собственным «Никогда не знаешь». Он был в безопасности дома или в школе, но почувствовал себя неловко, когда оказался в центре города или просто гулял по соседней улице. Он стал остерегаться людей, которых не видел раньше. Внезапно он стал ощущать остроту их взглядов, ранивших его изнутри. Кто был тот идущий впереди него? Может, он скрыто следил за Адамом? Стоял ли он перед ним в очереди у газетного киоска на Беккер-Дрегстор, или появился, чтобы наблюдать за ним? «Сумасбродство», - сказал себе Адам. – «Я тот же, что и все пятнадцать лет». Разница была лишь в том, что Адам никогда не замечал его раньше. В Монументе живет 33000 человек, говорил он себе, он хорошо знал социум города на уровне сверстников его класса в школе, а знать в лицо каждого он и не мог. Какие-то лица всегда были ему незнакомы.

  Внезапно, жизнь стала для него невыносимо сладкой. Было забавно, когда он счел свою жизнь подарком на длительный срок. Рутина дней и ночей, повторяющаяся, как заевшая пластинка, с осознанием угрозы его жизни внезапно стала сиюминутной, и каждый час приобрел особую ценность. Еда никогда раньше не казалась ему такой вкусной. После школы он зашел в кондитерскую купить «Мистера Гудбера» или «Трех Мушкетеров». Леденцы показались ему вкуснее, чем когда-либо были. Он также сильнее полюбил отца и мать, и старался быть с ними. Когда они обедали все вместе, он ощущал близость к ним, словно был не просто сын, за кем нужно было убирать постель или выбрасывать мусор, он был их частью. Опасность укрепила его любовь к ним.

Т:            Ну не все же было таким кошмаром?

А:            Нет. Были не худшие времена, когда наша семья была вместе. Но иногда я смотрелся в зеркало, изучая себя, пытался найти в себе что-нибудь итальянское. «Сумасшествие», - смеялся я над этим. – «Никакого сходства со спагетти». Я смотрелся в зеркало и произносил свое имя, то с которым родился – Пол Делмонт. Только шепотом. Вообще, я не изменил своего отношения к роли отца или мистера Грея. Иногда мне казалось, что я стою на крыше и кричу всему окружающему миру: «Я – Пол Делмонт. Я не умер в той аварии в Нью-Йорке… - Бедный Пол», - думал я. Словно он был не мной, а кем-то другим. Отец говорил, что мы получили жизнь в подарок – свыше. И мать – она держала меня в стороне от всего этого.