всего как автор учебника «Введение в литературоведение», по которому учились несколько поколений советских (и не только советских) студентов. А в своем очерке вы рисуете многомерный портрет ученого (меня, к примеру, чрезвычайно заинтересовал рассказ о том, как Григорий Львович руководил работой по созданию знаменитого трехтомника «Теория литературы»).
Но главное – здесь есть сложный психологический портрет еврейского интеллигента советской чеканки: он искренне верит в коммунистические идеалы, храбро защищает их на фронте, однако вновь и вновь сталкивается с антисемитизмом… Многие страницы вашего повествования, пронизанные подлинным трагизмом, стали открытием для читателя. Вы предельно приблизились к судьбе героя. И это не удивительно. Все объясняет скромная строчка в конце очерка: «P. S. Григорий Львович Абрамович приходится автору этого текста родным дедом». Знаю, что вы росли в доме дедушки. Какую роль он сыграл в формировании вашей личности? Что осталось за скобками очерка?
ЛБ Дед стоит сейчас перед моими глазами… Доброволец в начале Великой Отечественной, который был трижды ранен, но дошел до Берлина; литературовед, переживший кампанию борьбы с «безродными космополитами», сам испытавший травлю (бабушка уже подготовила чемоданчик с сухарями и теплыми носками)… Какими были его уроки? Они просты и одновременно сложны. Дед никогда не изменял своим нравственным принципам. Он часто повторял: «Образ прекрасен и сам собой, и бесконечностью за ним лежащей дали». Истинный смысл этой фразы я осознал уже в процессе литературной работы. Именно дед пробудил во мне эстетическое чувство. Но самое сильное впечатление произвела на меня хранившаяся в книжном шкафу увесистая антология «Русская поэзия XX века» (1925), составленная И. С. Ежовым и Е. И. Шамуриным, вскоре запрещенная советской цензурой. Я жадно вчитывался в произведения символистов, акмеистов, имажинистов. И вслед за дедом декламировал стихи Константина Бальмонта, Осипа Мандельштама, Владимира Соловьева, Марины Цветаевой. Дед вслух читал мне Николая Гумилева, и душа переносилась туда,
Где карлики с птицами спорят за гнёзда,
И нежен у девушек профиль лица,
Как будто не все пересчитаны звёзды,
Как будто наш мир не открыт до конца.
Я и сам тогда начал писать стихи, подражательные и слабые, но – слава Богу! – благодаря деду быстро осознал, что это не моя стезя. Хорошо говорит о «воспитании чувств» один характерный эпизод. Мальчишки щеголяли отцовскими погонами и орденскими колодками, нашитыми родителями поверх пальто. Вот и я попросил у деда его майорские погоны. Он ответил: «Во время войны смерть ходила за мной по пятам, я был трижды ранен, а играть в войну постыдно и недопустимо». Этот урок я запомнил на всю жизнь. Задавал деду множество вопросов, но вместо ответа он постоянно отсылал меня к словарю или энциклопедии, приучив пользоваться справочной литературой во всех случаях жизни. Дед не был религиозен, не соблюдал еврейских обычаев, не знал идиш, но жил по иудейским этическим законам, часто цитируя слова Гилеля: «Если я не за себя, то кто же за меня? Но если я только за себя, то зачем я?» Аскет в жизни, он всегда довольствовался малым, не гнался за чинами и званиями. При этом – повторю – антисемитизм сопровождал его всю жизнь. Он рассказывал, как ещё в 1920-е годы, во время его действительной военной службы в Благовещенске, окопавшиеся с той стороны советско-китайской границы белогвардейцы выкрикивали матерные проклятия в адрес жидов и комиссаров. Да и во время Второй мировой подобные проявления были нередки. С детства запомнил другой рассказ деда: немцы призывали красноармейцев переходить на свою сторону, вонзив «напоследок кинжал в пузо комиссара Абрамовича или Рабиновича». И разбрасывали листовки:
У жида-политрука
Морда просит кулака.
Пропагандист и просветитель, дед был почитаем сослуживцами. Под его влиянием некоторые однополчане стали учителями словесности, например, Иван Побединский, уже в наши дни опубликовавший воспоминания о нём в «Литературной газете». Абрамович и сам был Учителем от Бога, вдохновенно преподавал литературу почти полвека. Очень любил этот молодой шум, да и сам был неизменным любимцем студентов по крайней мере четырёх поколений. В своих лекциях он апеллировал не только к их мыслям, но и к чувствам. Хотя его вкус к литературе и методологический подход к ней сближал нас, он всё же был человеком своего времени с его догматически ортодоксальной идеологией. Знаете, здесь я тоже нахожу урок. В отличие от деда, чураюсь всех и всяческих идеологических догм, стараюсь исследовать факты и документы без заранее заданных концепций.
ЕЦ В своей книге «Силуэты» вы рассказываете о многих представителях русско-еврейской литературы конца 19-го – начала 20-го века. Развитие этой литературы было искусственно прервано. Судьбы писателей зачастую сложились трагично. Живо ли их творчество, когда-то волновавшее тысячи читателей, или сейчас, спустя столетие, оно существует только как иллюстрация к трудам литературоведов?
ЛБ Как это ни парадоксально, но дореволюционная русско-еврейская литература более популярна в США, нежели в современной России. Напомню в этой связи капитальную антологию Максима Шрайера (2007) или работу Сары Бэйлин о русско-еврейских писательницах (2000). В моей книге «Силуэты» я рассказал о десяти таких литераторах. Из них современному российскому читателю известны лишь немногие и подчас вовсе не еврейской составляющей их творчества. Это относится прежде всего к Семёну Надсону. На рубеже XIX–XX веков его произведения издавались сотнями тысяч экземпляров, да и после революции, равно как и в постсоветской России стихи его перепечатывались десятки раз, в том числе и в сборниках русских поэтов. Но его единственное обращённое к соплеменникам щемящее стихотворение «Я рос тебе чужим, отверженный народ…» едва ли привлекало общее внимание. И переводчик Пётр Вейнберг, открывший россиянам целый пласт зарубежной еврейской литературы, знаменит отнюдь не этим, а своими сатирическими стихами и переводами Гейне, Байрона и Шекспира. Что до национального еврейского поэта Семена Фруга, то интерес к нему проснулся только в последние годы, когда вышли в свет 7 его книг стихов, очерков, фельетонов, а в 2016 году, к 100-летию со дня его рождения, на 2-м Одесском кладбище ему был открыт мраморный памятник. Если говорить о нашем времени, то совсем недавно обрела известность самая, пожалуй, крупная дореволюционная еврейская писательница Рашель Хин. После Октября её произведения практически не переиздавались, а в 2017 году вышел сборник избранных текстов Рашель Хин «Не ко двору», и я горд тем, что принял участие в издании этого сборника – был одним из составителей, автором вступительной статьи и комментариев. Будем надеяться, что и другие еврейские литераторы найдут дорогу к широкому читателю. Они достойны того.
ЕЦ «Евреи в царской России – сыны или пасынки?».