Читать интересную книгу Капкан супружеской свободы - Олег Рой

Он ожидал от врача, помогшего ему удобнее разместиться на постели, упреков, но тот с профессиональной невозмутимостью только сказал:

— Вот видите, вам нельзя пока двигаться. Мы вас подлечим, подправим, и, будем надеяться, все еще станет хорошо.

«Да, — процедил про себя Алексей, — это мы уже слышали. Ничего не кончено». А вслух произнес, старательно делая вид, что ему это действительно интересно:

— Так какой же диагноз вы мне поставили, уважаемый эскулап?

Лицо доктора стало более серьезным.

— Видите ли, — начал он со вздохом, — то, что случилось в вашей семье, к сожалению, у многих людей вызвало бы именно такую реакцию, какую выдала и ваша психика. Человеческий мозг отказывается существовать в условиях гнета, стресса, отчаяния, и сознание в определенный момент как бы выключается, будучи не в силах выдержать горя. Вообще говоря, это не самый плохой исход, по крайней мере, организм получает необходимую передышку, чтобы потом снова стать способным к полноценной жизни. Но вам не нужны все эти медицинские подробности, ваша задача — выполнять наши предписания, активно лечиться, не думать ни о чем плохом, и тогда уже вскоре вы будете совершенно здоровы. Вы можете заниматься, чем хотите: гулять — у нас прекрасный парк, кстати, — играть в шахматы, читать, работать над новыми пьесами… Все, что угодно, лишь бы отвлечься от тяжелых переживаний и бессмысленных воспоминаний о прошлом.

— Вы хотите сказать, — медленно выговорил Соколовский, не веря своим ушам, — что со мной все в порядке и речь идет только о случайном нервном срыве?

— Вот именно, батенька! — с радостным энтузиазмом подтвердил заулыбавшийся Валерий Васильевич. — Именно о нервном срыве временного, так сказать, локального характера. Приятно иметь дело с грамотным человеком, так быстро понимающим, что к чему. Разумеется, мы должны еще провести разнообразные обследования, сделать анализы, показать вас специалистам различного профиля, но в целом…

Он говорил еще о чем-то, скрупулезно перечислял термины и названия аппаратов, перемежая свои фразы уверениями в том, что ничего серьезного с его пациентом не произошло, но Соколовский уже не слушал его. Разочарование было таким сильным и полным, что ему опять хотелось только одного: остаться в палате наедине с самим собой. Раз все происходящее было только вариацией на тему «Ничего не кончено», все происходящее больше не интересовало Алексея. Он превосходно знал, что не станет стреляться, в какую бы ловушку ни загнала его жизнь. Но при этом не возражал бы, если б судьба позаботилась о его смерти самостоятельно. И если уж он умудрился потерять на даче сознание, то кто заставлял эту злодейку приводить к нему наутро соседа, а потом передавать его в руки знающих врачей? Не проще ли было бы предоставить событиям идти своим чередом и дать наконец режиссеру Соколовскому если уж не отпущение грехов, то хотя бы отпущение с этого света?…

— … если вы не хотите их видеть, — уловил он вдруг конец фразы Валерия Васильевича и вскинул на него непонимающие, отсутствующие глаза. Врач заметил наконец, что пациент все это время был погружен в собственные мысли, и мягко повторил:

— Я говорил вам о том, что главное для вас сейчас — это отсутствие негативных эмоций, печальных ассоциаций, тягостных встреч. Поэтому, если вы не хотите видеть кого-то из ваших знакомых, вам достаточно просто предупредить меня. Вы поймите, отменить посещения полностью, изолировать вас от людей мы не можем, не имеем права.

А этот Валерий Васильевич вовсе не глуп, подумал Соколовский, сумев по достоинству оценить его последнюю фразу. Понимает, значит, что мне сейчас не нужен вообще никто. Никто, кроме тех, кто навестить меня уже не в состоянии… И, вновь подымая голову с подушки — на сей раз это резкое движение далось ему куда проще, — Алексей решительно заявил:

— Тогда придется попросить вас о бумаге и ручке. Только предупреждаю сразу: список тех, кого я не хотел бы видеть, окажется довольно длинным.

Глаза врача засмеялись, хотя голос остался вполне серьезным:

— Люблю решительных и твердых мужчин. Бумага сейчас найдется. Только, надеюсь, в этом списке не будет имени Александра Львовича Панкратова? А то он уже мается здесь, за дверью, как последний практикантишка — даром что профессор и светило российской хирургии…

— Сашка здесь? Что ж вы сразу-то не сказали, доктор… Столько времени на меня потратили, а он, наверное, объяснил бы мне все скорее и проще. Вы уж не обижайтесь, но с друзьями разговаривать как-то легче… Зовите его, зовите, Панкратова я всегда рад видеть.

— Ага, ожили! Это радует. Только не торопитесь. Сначала вот эту таблеточку… так, хорошо. Теперь еще одно дело… А вы, Катюша, принесите пока бумагу и ручку.

Хорошенькая полногрудая сестричка с бойкими черными глазами, уже несколько раз мелькавшая в сверкающей стерильной белизной палате Соколовского, выскочила за дверь. А врач, совершая над Алексеем понятные ему одному манипуляции, заметил:

— Это будет ваша постоянная, индивидуальная сестра. Между прочим, ее сам Александр Львович выбирал, самую хорошенькую найти постарался…

И с Соколовским опять что-то произошло. Минутное оживление сменилось прежним ужасом, сердце вновь сдавили боль и отчаяние. Эх, Сашка, Сашка!.. Спасибо тебе, конечно. Постарался на совесть, выбрал такую, чтобы ни единой чертой, ни единым нюансом в простеньком лице или пухлой фигуркой не напоминала Ксению. Но даже этот контраст невольно напомнил Алексею о тех, кого он потерял, и холод вновь затопил его душу.

Между тем сестричка вернулась и аккуратно подсунула странному и хмурому пациенту, с которым отчего-то все носятся, лист бумаги и ручку. И первым именем, которое Соколовский вывел на белоснежной странице, было имя Лидии Сергеевны Плетневой.

Они разговаривали с Панкратовым больше часа, и разговор, то и дело замирая и прерываясь длинными паузами, как ни странно, не был для Соколовского ни особенно мучителен, ни даже ощутимо тягостен. Может быть, дело объяснялось тем, что Сашка — тот самый Сашка, с которым когда-то они списывали друг у друга задачки за школьной партой, потом пели песни под гитару в пору «шестидесятнической» юности, звали друг друга в свидетели на свадьбах, а еще позже становились единственными поверенными в тайных мужских грехах, — так вот, этот самый Сашка, понимая друга как никто иной, даже и не пытался «проявить понимание», обойти острые темы, спрямить углы ситуации. В их разговоре не было ничего трусливого, тайного и неискреннего. А потому и принес он Соколовскому пусть не облегчение, но хотя бы возможность перевести наконец дух и освободиться от давящей боли в груди. Панкратов не говорил ему: «Ничего еще не кончено, жизнь только начинается…» Он сказал иначе: «Все пройдет. И эта боль пройдет тоже, пусть даже вместе с твоей собственной жизнью…»

Вечер клонился к закату, забрызганному теплым, совсем летним дождем, когда в палату, где давно воцарилось молчание — собеседники понимали друг друга без слов, — заглянула черноглазая Катюша.

— Алексей Михайлович, к вам здесь посетители ломятся. Пускать или нет?

— Пускать, разумеется. Если, конечно, их фамилий нет в списке, который я вам оставил, — немного резче, нежели следовало бы, ответил Соколовский.

Катюша замялась:

— Да понимаете, их двое всего. С мужчиной все в порядке, а женщина… ну, та самая, которую вы первой записали. Они ж ничего не знают о вашем «черном списке» и с порога, сразу, весело так заявили: передайте, мол, режиссеру, что к нему явились его сподвижники, Демичев и Плетнева. И что я, должна была заявить: пожалуйста, Демичев, ожидайте, а вот вы, Плетнева, — на выход?!

Друзья переглянулись.

— А и в самом деле, Лешка, — примирительно произнес Панкратов. — Смешно получается. Давай-ка сегодня без новых эксцессов. Ничего с тобой не случится, выдюжишь.

Соколовский кивнул и усмехнулся. Зря он, наверное, затеял все эти игры со списками. Если человек пытается спрятаться от мужчин, приносящих ему огорчение, и от женщин, с которыми некогда был близок, то ему остается только одно: бежать со всех ног и из родного города, и из родной страны…

— Пригласите их, Катя, — спокойно сказал он. — На сегодня наш список аннулируется. Только совсем-то его не выбрасывайте, может, пригодится еще…

И тихая до сей поры, молчаливая, пустынная комната в мгновение ока заполнилась Лидиными восклицаниями, Володиными улыбками, шумными пожатиями рук, громкими расспросами и пожеланиями. Здесь игралась теперь пьеса под названием «Посещение тяжелобольного друзьями и коллегами», и невозможно было бы представить себе игру более искреннюю, более профессиональную, нежели та, которую демонстрировала в эти минуты Лида Плетнева. Она всегда была умна, насмешливо думал Соколовский, отстраненно и незаметно наблюдая за четким рисунком ее движений, небрежным и гордым поворотом головы, дружеским вниманием во взоре… Она поняла, что допустила ошибку. Больше она ее не повторит. В образе, который создавала сейчас Лида на этих импровизированных больничных подмостках, не было ничего от любовницы-вамп, от требовательной подруги или заботящейся о процветании театра актрисы. Ничего от той женщины, которая кричала ему в телефонную трубку: «Почему ты позволил себе распуститься?! Эта трагедия на самом деле лишь развязала тебе руки!..» Только — дружелюбие и спокойствие, только заботливость коллеги и внимательная, разве что чуточку равнодушная ласка…