Читать интересную книгу Чувство вины - Александр Снегирёв

В полированном черном камне, погружаясь и выныривая, дрыгались их двойники. Высеченные имена колыхались над ними. Бесовские скачки, шевеление на дне могилы. Нет ничего слаще попрания, ничего прекраснее надругательства.

Он все ближе к краю. Попробуй, удержись на краю. Побалансируй. Чем дольше, тем труднее. И тот, который в стене, не протягивает руки, не помогает, а дергается. И та, которая в стене, голову растрепанную уронила. И вдруг он увидел блондинку. В отражении. Не случайная знакомая изнемогала под его ударами, а его блондинка. И тело ее, и лицо родное под упавшими кудрями. И он обрушился. Падал и летел, не помня себя, и счастлив был совершенно.

Потом он был один. Поднял голову, а там небо. И звезды падающие чиркают. Одна, вторая. Надо бы домой, пока по башке не попало. Он пошел. Оказался в лабиринте стриженых кустов. Заблудился. Дорожка разветвлялась. Направо, налево. Жесткие ветки цеплялись. Из последних сил он подпрыгнул, надеясь осмотреться, но кусты были слишком высоки и даже, кажется, подросли во время его прыжка. Ветки стали гуще, щекотали его, оплетали, тыкались в глаза, лезли в уши и рот. Он побежал напролом.

Жирные белые какаду орали и топорщили желтые хохолки. Зелено-красные розеллы носились между веток. Одна серая птица копошилась в палой листве и все задирала наверх голову, будто опасалась, что кто-то плюнет ей на макушку. В густой зелени над головой зашебуршились зверьки, шмыгающие туда-сюда, будто мелкие торговцы в московском метро, завидев полицейского. Сороки издавали мелодичные трели, точно дверные петли в какой-нибудь музыкальной школе.

Тогда, несколько месяцев назад, он запихнул кипящую лаву обратно в себя. Задраил крышку так, чтобы ни ветерка, ни свистка. У нее муж, у него блондинка. Он все сделал правильно. Дал цветку распуститься. И вовремя срезал. И в вазочку поставил. Рядом с другими. И блондинка поступила так же. Чик – и в шкатулку с воспоминаниями. Они оба не стали обманывать друг друга. Взяли себя в руки. К чему эта жизненная аритмия? Они друг друга уважают. И любят…

Поглазев на витрины, блондинка вернулась в квартиру. Кожаный диван, дубовые стулья, купленные вместе с диваном и дубовым столом. Кровать с пятном на спинке. Барная стойка из цельной мраморной плиты. Люстра. Картина у стены.

Сто женщин из шестисот семидесяти тысяч умирают при родах. Маточное кровотечение невозможно остановить. После тридцати пяти опасность смерти при родах резко возрастает. В случае кесарева сечения существует риск повреждения мочевого пузыря и кишечника на всю оставшуюся жизнь. И все это, чтобы обмануть Курицу и сделать его счастливым. Сумасшедшую старуху послушалась. Испугалась старости, испугалась остаться одна. С другой стороны, если Курица бросит ее, ребенок останется, и она не будет одинока.

Солнце беспечно плюхнулось за небоскребы, в пышные объятия облаков-заговорщиков. Они придавили светило. Брызнуло оранжевым и сиреневым. Повсюду разбросались фиолетовые тряпки, стайки перистых облачков любопытничали издалека. Самолетик вспорол налитое небесное брюхо, вывалив белые потроха. Краски смешались, и стало черно. Зажглись фары, окошки и фонари. Она включила ноутбук, открыла злополучную фотографию. Посмотрела, а потом удалила фотографию необратимо. Посидела какое-то время просто так.

Булькнул телефон. Его телефон. Забыл, наверное. Блондинка вгляделась в освещенный новым сообщением экран. Кто это ему пишет?

Прочитав сообщение, она посидела некоторое время на прежнем месте, а потом вышла на балкон. Она посмотрела на пальмы и домашние деревья у соседей. На задернутые шторы и опущенные жалюзи. Повсюду люди, которые не знали о ней и не любили ее. А она любила всех. И всех жалела. Океан дул в лицо, будто она – свеча на торте, приготовленном специально для океана.

Она пошла в ванную. Душ сразу сорвало, едва она открыла кран. Она стала поливать тело прямо из шланга, гладила шею и грудь. Она стала ласкать себя струей. Изнуряла себя наслаждением. Когда ей сделалось невмоготу, она сунула шланг внутрь себя.

Курице часто снится, что он ходит по русскому лесу, по пружинящей, упругой земле. По мху, по зеленой траве, палой хвое, сухой листве. В ту ночь он тоже бродил по лесу и вдруг услышал посторонний хруст. Из-за деревьев, переступая конверсами через папоротники, отводя ветки, стали выходить рассерженные горожане. Ботаники, очкарики, дохляки, бездельники, умники, книжники, завсегдатаи Пикника «Афиши», вся интеллигентская шушара. Представители креативного класса обходили Курицу, не обращая на него внимания. Они были вооружены. Игроки в петанк и серсо несли на плече пулеметы Дегтярева, худосочные веганы катили «максимы», волокли базуки и калаши, стечкины и вальтеры. И никто не замечал самого Курицу, будто не он был хозяином сна, а подглядывал за общим сном других.

Они все шли и шли, и конца им не было, будто где-то в темной чаще огромная хипстерская матка метала все новую и новую икру. И тут Курицу кто-то тронул за плечо. Он испугался ужасно. А в руках ружье. Курица развернулся и пальнул. Когда на спусковой крючок жал, видел, кто перед ним. Поганый молодящийся дог. Торс античный, кубики, и весь в капельках, только с тренажера слез или с бабы. И улыбается, и мышцами груди, литыми, так помаргивает, с издевочкой, типа хо-хо. После выстрела пригляделся, а перед ним девушка лежит, которую он в парке повстречал. В том же лопающемся платье. И ребенок где-то смеется. Осмотрелся, глядит, не в лесу он больше, а в помещении. И даже как будто в их с блондинкой американской хате. В ванной. Пытается душ починить.

Очнувшись, Курица обнаружил себя завернутым во фланелевую простыню, слипшимся, скомканным, теплым. Лепестки жалюзи шелестели под дыханием океана. Утро сочилось в комнату. Шумели первые автобусы, стрекотала пила садовника, гуляки, возвращающиеся с ночных попоек, издавали неуместные возгласы. Он упирался головой в спинку кровати. Прямо в пятно.

Отдышавшись после гнусного сна, он несколько раз смачно моргнул и подумал, что хорошо, пожалуй, что он пристрелил и его, и ее. Не будут мешать тихому, домашнему счастью. Уют, привычный уклад, знакомые тропинки, регулярный утренний поворот направо, где лежит блондинка и только и ждет, когда он ей вставит. Он прощает ей все. И себя прощает. Зачем отгораживаться ревностью и обидами? Они всегда будут рядом. Он полюбит ребенка. Уже любит. Не нужна им другая любовь со своими абразивными свойствами.

Некоторая даже благость снизошла на него и успокоила. Он протянул руку вправо – пусто.

Блондинки нет.

В такую-то рань.

Когда он вернулся накануне, она уже спала. Или притворялась. Теперь через открытую дверь был виден отблеск света из соседней комнаты.

Блондинка сидела в кресле и шила. Рядом с ней были аккуратно разложены металлические пружины, гора клочков белой синтетической ткани, похожей на сахарную вату, и множество цветастых лоскутов, напоминающих о матрасе. Да и само шитье отдавало матрасом. Матраса, между тем, нигде не было. У стены нет, в холле не видать.

– Который час?

– Полвосьмого.

– Что-то ты рано вскочила.

– Захотелось что-нибудь сшить.

Блондинка показала почти законченное, размером с новорожденного, существо с четырьмя лапами. Голова существа имела вмятины и шишки, как у какого-нибудь бедолаги журналиста, которого поколотили бейсбольными битами в ночной подворотне.

– Тебе нравится?

– Прямо ребеночек!

Блондинка прижала розовое в цветах существо к груди, покачала. А потом показала его телефон.

– От кого это?

Он прочитал сообщение, пришедшее накануне, когда он был в парке: «Утром родила тебе сына. Пока».

Трубы, прошивающие газоны, лопнули. Фонарные столбы, которые пришпиливали асфальт, повылетали. Асфальтовые дороги, стягивающие землю, разорвались. Океан оказался наверху, сердце выскочило из нагрудного кармана и поскакало, и только он собрался схватить его, как океан бухнулся.

– Хочешь подержать?

Блондинка протягивала ему куклу.

– У меня начались месячные. Я больше не беременна.

Курица смотрел на игрушку.

– Что у тебя с руками?

Кожа между большим и указательным пальцами на обеих руках, особенно на правой, была стерта до мяса. Шутка ли – разрезать ножницами целый матрас. Блондинка посмотрела на свои ладони.

– А я и не заметила.

Когда он склонился над ее руками, она вдруг прижала его голову к себе и держала долго. А ему было неудобно стоять, но он стоял, как по утрам, когда она на него свою ножку во сне закинет, а он не шевелится, чтобы ножка подольше так оставалась. Курице даже показалось, что его макушка начала мокнуть, но утешать он не решился.

Курица смотрел на город. Вчерашняя вода ушла, тротуары и улицы были сухи и поблескивали только у кромки бордюров. Небо наглухо замостилось выпуклыми облачками, под которыми ползло солнце. В каждом окне, за каждой шторой, за жалюзи просыпался, ворочался, умывался человек, который не знал о нем, не любил его. А он любил всех. И всех ему было жалко. Океан дул на него, точно Курица был свечой на торте, приготовленном специально для океана.