Джеймс редко видел Корделию без Люси. Не в таком виде хотел бы он предстать перед ней в одно из редких мгновений, когда вокруг них не было других людей. Он лежал под грудой одеял, беспокойно ворочаясь с боку на бок, будучи не в состоянии найти удобное положение. Лицо горело, взмокшая от пота рубаха прилипла к телу.
Он открыл рот, чтобы заговорить, но разразился хриплым, болезненным кашлем.
– Воды?
Корделия поспешила налить воды из графина, стоявшего на ночном столике, и подала больному, но он не смог удержать стакан в ослабевших пальцах. Тогда она просунула под голову Джеймсу руку – такую приятную, теплую на ощупь, – приподняла ее и поднесла питье к его губам.
Неловко отхлебнув несколько глотков, он упал обратно на подушки и закрыл глаза.
– Только скажи мне, что ты уже перенесла жгучую лихорадку.
– Конечно. И моя матушка тоже, – ответила Корделия. – А простые слуги невосприимчивы к этой болезни. Все остальные уехали. Тебе нужно попить еще воды.
– Это такое лекарство?
– Нет, – улыбнулась Корделия. – Лекарство – это какой-то грязно-серый настой, приготовленный Братом Енохом, и я советую тебе зажать нос, когда попытаешься его проглотить. Это снимет жар, но, насколько я понимаю, от лихорадки тебя не избавит. Эту болезнь лечит лишь время. Я принесла кое-какие книги, – добавила она. – Они лежат вон там, на комоде. Я… я могу почитать тебе, если хочешь.
Джеймс поморщился от слишком яркого света, но заставил себя посмотреть на Корделию. Лицо ее обрамляли выбивавшиеся из прически медно-рыжие локоны. Они напомнили Джеймсу завитушки-эфы, вырезанные на деке прекрасной скрипки его дяди Джема.
Он с трудом перевел взгляд на комод: действительно, там возвышалась на удивление высокая стопка книг, которых в комнате не было прежде. Девушка с извиняющимся видом улыбнулась.
– Я точно не знаю, что тебе нравится, поэтому натащила книг со всего дома. Есть «Повесть о двух городах»; правда, второй части не хватает, так что, наверное, получится повесть только об одном городе. И еще сборник стихотворений лорда Байрона, немного погрызенный по краям – скорее всего, мыши постарались. Думаю, от прежних хозяев остался. Остальное – персидская литература. Здесь не нашлось даже книг Сумеречных охотников. Кроме одной, о демонах. Она, по-моему, так и называется – «Демоны, демоны, демоны».
Обессилевший Джеймс опустил веки, но сумел выдавить улыбку.
– Эту книгу я читал, – прошептал он. – Мой отец ее просто обожает. У вас, наверное, не найдется последнего, улучшенного и дополненного издания, которое тоже называется «Демоны» – но четыре раза.
– Как всегда, по сравнению с библиотекой Лондонского Института наше собрание книг выглядит весьма бледно, – засмеялась Корделия. В этот момент в комнату вошла Сона и, увидев дочь, в изумлении замерла на пороге.
– Корделия, – воскликнула она с негодованием, которое, как надеялся Джеймс, было шутливым. – Что с тобой? Одна в спальне молодого человека?
– Mâmân, он даже сесть не может, а я прекрасно обученный воин, вооруженный легендарным мечом.
– Гм-м, – пробормотала Сона и жестом велела дочери выйти. Затем объяснила Джеймсу, что принесла собственные лекарства, привезенные с родины – мази и припарки, изготовленные из ладана и других благовоний, календулы и растения хаома[11].
– Я согласен, – сказал Джеймс. – А можно, Корделия потом вернется и почитает мне? Если захочет.
– Гм-м, – повторила Сона, накладывая больному на лоб компресс.
Ближе к вечеру Корделия вернулась и читала Джеймсу вслух. Она пришла и на следующий день, и на третий, и на четвертый. Лихорадка терзала его тело и мозг, и он не в состоянии был следить за течением времени. Иногда за окном было темно, иногда – светло. Когда он не спал, то ел, сколько мог, понемногу пил воду, а потом заставлял себя глотать отвратительное зелье Еноха. Время от времени лихорадка ненадолго отпускала его. Джеймсу становилось жарко под толщей одеял, и он понимал, что пижама его насквозь пропитана потом. Потом мучения возобновлялись: ему казалось, что он лежит на снегу, на холодном ветру, и никакое количество одеял и тряпья, никакой, даже самый жаркий огонь в камине не сможет его согреть. И все это время Корделия была рядом с ним; она вполголоса читала ему, иногда вытирала пот, градом катившийся у него по лбу и вискам, и наполняла водой стакан, стоявший на ночном столике.
Она читала ему поэмы Низами, чаще всего – историю Лейли и Меджнуна, которую, судя по всему, любила больше всех и с детства знала чуть ли не наизусть. Щеки ее розовели, когда она читала романтические фрагменты. Бедный юноша влюбляется в прекрасную Лейли с первого взгляда, сходит с ума среди пустыни, навеки утратив возлюбленную.
«…с любовью нареклиее лучистым именем Лейли.Кейс увидал и понял, что влюблен,и был в ответ любовью награжден.Мгновенным чувством он охвачен был,и путь любви им предназначен был…Друзья вникали в трудный смысл наук,не размыкали любящие рук»[12].
Корделия взглянула на Джеймса и быстро отвела взгляд. Джеймс вздрогнул. Неужели он сейчас так пристально смотрел на девушку, что смутил ее? Он толком не соображал, что делает и как себя ведет.
«Мгновенный взгляд, скользящий взгляд еебыл, как стрелы разящей острие.Газель с невинной робостью в глазахвластителей земли ввергала в прах,арабская луна красой лицааджамских тюрков ранила сердца».
– Лейли, – пробормотал он, но ему показалось, что Корделия его не расслышала. Веки его опустились.
Джеймс помнил только один раз, когда провалился в царство теней. Он бодрствовал, но у него начался очередной приступ: он дрожал всем телом, взмокшие волосы прилипли ко лбу, по спине струился холодный пот, взгляд метался из стороны в сторону. Вдруг он увидел ужас на лице Корделии, и в этот момент все произошло. Она вскочила на ноги, и он подумал: «Она собирается бежать за помощью; она испугалась, испугалась меня».
Он протянул к ней руку; пальцы, превратившиеся в тень, коснулись ее ладони, тьма окутала живую плоть. Он подумал: а что она чувствует? Он напрягся всем телом, словно лошадь, испуганная раскатами грома. В комнате пахло так, как пахнет в лесу после грозы, и еще почему-то пахло паленым.
– Джеймс, ты должен держаться. Должен, и все. Не уходи, – просила Корделия. – Останься со мной.
– Так холодно, – едва выговорил он, стуча зубами, – я никак не могу согреться. Я никогда не смогу согреться.
В иной ситуации он крепко зажмурил бы глаза, постарался бы овладеть собой и утихомирить эту дрожь. Но сейчас, превратившись в тень, он чувствовал, что глаза его, несмотря на все усилия, оставались широко открытыми, их невозможно было закрыть. Он видел, что Корделия озирается по сторонам, ищет что-нибудь такое, что могло бы ему помочь. В камине ревело пламя, Джеймс был накрыт толстыми одеялами, в ногах лежала грелка. Но он знал, что все бесполезно. Тело несчастного, лежавшего в душной, жарко натопленной комнате, терзал пронизывающий зимний ветер.
Корделия издала раздраженное восклицание, затем нахмурилась, и на лице ее появилось решительное выражение. В мозгу Джеймса, в той его части, которая была укрыта от бесконечного ревущего ветра, пронеслась мысль о том, что она прекрасна. В обычном состоянии он не стал бы задерживаться на этой невольной мысли, отогнал бы ее, подавил, но сейчас ему было не до угрызений совести.