Читать интересную книгу Грандиозное приключение - Берил Бейнбридж

— Он абсолютно подчинил себе зал! — восклицал он. — Как они его ненавидели. Эти его выпады, позы, эта сатанинская усмешка… и учтивость, от которой мороз по коже… — Но он, кажется, вдруг сообразил, с кем говорит, оборвал себя на полуслове и бросил ее ради Мэри Дир. Сидя у ее ног, жадно заглядывая в детское, увядшее личико, он все начал по новой: „Вы абсолютно подчинили себе зал. Как они вас любили…“ О'Хару заарканила Бэбз Осборн. Читала ему отрывки из письма какого-то типа с иностранной фамилией.

— Вот, слушайте, — приставала. — „Я не могу вести себя с тобой как со случайной подружкой. Будь мои чувства менее глубоки, я бы себя не заставил с тобой расстаться“. Ну, видите, как он страдает? Ясно, правда же, что он до сих пор меня любит, да?

— Да, — говорил О'Хара. — Куда уж ясней.

Он смотрел на Стеллу. Она стояла у камина, прислонясь к креслу, на котором теперь уже хозяином праздника сидел Мередит. При рыжих волосах у нее были черные брови и пряменький носик.

— И почему он не может вести себя со мной как со случайной подружкой? И то лучше бы, чем ничего, правда? — стенала Бэбз.

Стелла совсем расхрабрилась. „Я сожгла корабли“, — подумала она и, усевшись на ручку Мередитова кресла, слушала, как один пират ему рассказывал, что, будучи в городе, показывался тому же дантисту, что и наш милый Джонни. А еще они как-то с ним выпивали в Шафтсбери — с Джонни, не с дантистом — и до чего же, честно, чудесный мальчик. Там, конечно, была еще куча народу. Не то чтоб они вдвоем.

— Разумеется, — сказал Мередит и зевнул.

Кто-то поставил фокстрот, и Десмонд Фэрчайлд закачался с Дотти в углу гостиной. Она купила ему новый котелок с крошечными синими перышками, заткнутыми за околыш. Он льнул к ней, как к матери, сонно покоя голову у нее на плече и теребя поля своей шляпы. Дотти поглядывала через всю комнату туда, где, приобняв Бэбз Осборн, стоял О'Хара.

Бонни поднес Мередиту тарелочку с бутербродами. Тот отмахнулся. Стелла сказала, что тоже не голодна.

— Я не могу есть, когда я с вами, — сказала она Мередиту. — Меня просто вырвет. Это комплимент, правда-правда.

— Приходилось выслушивать и более лестные, — сказал он. Но, кажется, был доволен.

— Ничего не хочу. Ни сырного печенья, ни тарталеток. Только хочу слушать.

— Мне, по-моему, особенно и сказать-то нечего, — сказал он и прикрыл глаза, вверх-вниз мотая ногой в такт патефону. Она смотрела, как красные, как синие огни „Золотого дракона“, прошив улицу, вспыхивают на стене.

— Я знала, что так будет, — сказала она. — Вот знала, и все.

Она даже не ему это сказала, она думала, он уснул. Он сказал:

— Это не моя комната. Моя — сзади, оттуда виден угол церкви.

— Мой дедушка там играл на органе, — сказала Стелла. — Когда пела Клара Батт[25].

Она подняла глаза и встретила взгляд О'Хары из-за ходуном ходившего плеча Бэбз Осборн.

— Опять мисс Осборн плачет, — сказала она и спросила обиженно: — Почему вы перестали со мной разговаривать? Почему больше не поручаете мне делать записи?

— Ну что ты, — сказал Мередит и открыл глаза. — Это не я, это Роза. Переполошилась из-за твоего креста, заткнутого в носок. Решила, что я на тебя оказываю нежелательное влияние, так как ты из методистской семьи.

Насколько было прекрасней его левое веко, дрожавшее над зеленым глазом, всего, что ей приходилось видеть, и в жизни, кажется, ничего не встречалось ей ярче этих алых, обрызгавших галстучный узел точечек. На стене за его спиной висела картина: олень преклонял рога на скалистом мысу, под пухлявыми облаками. Вдруг олень стал зыбиться и вот поплыл наискось из рамы.

— Видишь ли, — доносился до нее голос Мередита, — ты прости, если я тебя огорчил, но только я не для тебя.

— То есть это потому, что вы слишком религиозный, да? — спросила она.

— Приблизительно в таком духе, — сказал он, и она боком повалилась к нему на колени, закрыла глаза, прогоняя вздыбленную комнату, и в щеку ей спокойно, гладко и кругло ткнулся монокль у него на груди.

Она проснулась в чужой комнате, увидела туалетный столик, зеркало, и на него намотано в точности такое, как у Джеффри, кашне. На столике у постели — жестяная пепельница и фотография в рамке: два молодых человека стоят в обнимку на пляжном песке. Один из них Мередит. Она вскочила в ужасе, что так поздно не дома.

Мередит еще был в гостиной, и Бонни. Сидели подле гаснущего камина. Бонни сказал, что проводит ее домой.

— Не надо меня провожать, — сказала она. — Мне тут рядом, сама прекрасно дойду.

Она уже шла к двери. С Мередитом не попрощалась. Была на него обижена, хоть сама не помнила за что.

Никогда еще она не ходила одна так поздно. Трамваев не было, и светили пустым улицам фонари. Она была готова к тому, что входную дверь заперли на засов.

На почтительном расстоянии за нею следовал Бонни. Он звонил дяде Вернону перед полуночью и объяснил, что Роза Липман настояла, чтобы Стелла осталась на устроенное правлением небольшое торжество.

10

За три дня до Рождества Вернон драил ступеньки у входной двери и увидел, как в конце улицы через дорогу переходит Мередит. Сунулся было в дом — был в рабочей одежде, даже рубашка без запонок, — но Мередит уже, окликнув, направлялся к нему. Пожали друг другу руки.

— Что такое, любезнейший? — сказал Мередит. — Ничего, надеюсь, не случилось?

— Да так. Радио просто, — сказал Вернон. Вынул из кармана суконку и промокнул глаза. Оба вслушались в чувствительные басовые такты поднимавшейся из подвала баллады.

— А все эти низкие ноты. Всегда меня из колеи вышибают. Я еще в армии заметил, когда музыка в обязаловку была.

Мередит сочувственно кивал. Оба задумчиво смотрели вдоль серой широкой улицы, мимо потемневших фасадов, туда, где незавершенный трансепт собора розовато пятнал высокое белое небо.

— „Над темной тихой тишиной“, — вихляющим голосом подтянул Вернон и закашлялся.

— Да, кстати, — сказал Мередит. — Ваша Стелла, случайно, не страдает бронхитом?

— Не то чтобы, — сказал Вернон. — То есть, я что хочу сказать, застойные явления наблюдаются, в общем-то, в норме, но дело обостряется из-за ее характера, понимаете меня?

— Я потому спросил, что вчера она еле удержала факел. Как раз перед тем, как выходит Питер и гаснут эти ночники. Вы ведь видели пьесу?

— Какие ночники? — спросил Вернон.

— В детской. Слава богу, кашель особой роли не играл, это сцена с Чинь-Чинь… свет как раз и должен мерцать… но несколько отвлекал звук. Бонни положил в суфлерку пилюли. Я просто подумал — вдруг что-то серьезное.

— В легких у нее ничего серьезного нет, если вы про это, — сказал Вернон. — Мы водили ее на рентген — там у ней полный порядок.

— Ну и хорошо, — сказал Мередит.

— Я вам хочу возместить ваш расход на лекарство, — твердо сказал Вернон сухим, неприязненным тоном. Кажется, не только низкие ноты радио его раздражали.

И пришлось-таки Мередиту принять в ладонь неотвратимый трехпенсовик. От потрясения он заговорил про футбольный матч, который затевался первого января между их труппой и актерами, исполняющими на рождественских утренниках „Остров сокровищ“ в „Эмпайре“.

— Нет, это не про меня, — сказал Вернон. — Куда уж мячи гонять. Отгонялся.

Мередит объяснил, что речь идет о болельщиках, не игроках. Автобус отходит с площади Уильямсона в десять утра.

— Приходите, — улещивал он. — Мы будем так рады, если вы поедете с нами.

— Я подумаю, — сказал Вернон, тяжело протопал к дверной ручке и стал истово тереть медную голову льва.

Он обождал, пока Мередит скроется за углом, и потом только опять спустился, чтоб надеть выходной пиджак. Хотя все, кроме одного постояльца, разъехались на Рождество, ему неловко было черт-те в чем расхаживать по холлу. Потом он снова взбежал наверх — позвонить Харкорту.

— Возможно, мне не надо было настаивать на этих трех пенсах? — спросил он.

— Смотря какой у него был тон, — сказал Харкорт. — Он раздражался или искренне беспокоился?

— Вы ее не видели, верно? — разоблачал Вернон. — Так и не собрались…

— Нам же вернули деньги, — оборонялся Харкорт. — Я не виноват, по-моему, если отменили спектакль.

— Правление ею довольно, — сказал Вернон. — Ее особо отметили.

— Ну, вот видите. Значит, нечего беспокоиться.

— Так-то оно так, — сказал Вернон. — Да жизнь, подлюга, все норовит повторяться. — Он вжался плечом в стену и неотрывно смотрел на веерный верх окна. Через реку прокатился пушечный гул — ровно час дня.

Стекло занялось от красной неоновой вспышки над дверью. Он вспомнил слепящие, едкие огни, взрывавшие кромешную ночь, выдергивавшие из нее вагонетки, горбатые танки, спросонья вскинутые заслоняющиеся руки. Он сказал: