Деревня, опустошенная боями, была исключительно бедной. Мы спали на досках или соломе, иногда даже на земляном полу наших жилищ. Хныканье бледных детей терзало наши уши. Эти бедные люди питались только картошкой, которую они жрали сырьем, только посыпая ее солью. Все коровы были перебиты. Крестьяне волокли своих мертвых лошадей, а также тела пятисот советских солдат, свалив их в большой каменоломне — внушающий ужас могильник, из которого торчали лошадиные копыта и человеческие головы.
Мы брали воду из деревенского колодца. Однажды ведро упало туда и осталось на дне. Мы послали человека, вооружив его прочной веревкой с привязанным крюком, чтобы выудить ведро. Крюк вскоре что-то зацепил, и мы решили, что это ведро. Однако оно оказалось невероятно тяжелым, потребовались крепкие руки и спины нескольких мужчин, чтобы вытащить это. Но вот наконец наша добыча показалась на свет: огромный ужасный монгол, наполовину разложившийся — его пояс зацепился за крюк. И эту воду мы пили несколько недель!
Избы были не более чем пристанищем для вшей. В наших жилищах лежали запасы зерна для посева, которое постоянно шуршало, так много мышей там обитали.
Большинство из нас страдало от «волынской лихорадки», или сыпного тифа, разновидностью малярии, от которой человек впадает в тяжелую апатию. Вечером температура у нас подскакивала до 39 градусов. Зато утром она падала до 35 градусов. Мы едва могли есть и становились все слабее и слабее. Избы и степь кружились вокруг нас. Мы не могли работать и даже выйти наружу.
Кризис, даже в самой острой стадии, наступал через три или четыре недели. После этого мы с огромным трудом, но все-таки могли подняться на ноги, а наши головы тряслись как у бедных старых лошадей.
Выздоровление редко шло гладко. Время от времени тиф возвращался, как и малярия. Против эпидемии на Восточном фронте наши врачи не имели лекарства, исключая вездесущий аспирин — универсальное лекарство всех армий в мире.
* * *
Мы пытались вернуть обычные привычки и нормальную гигиену.
В одном из домов мы временно конфисковали корыто — нечто вроде плоского каноэ, вырубленного топором из целого ствола. Растолкли в нем огромную глыбу промерзшего снега, а потом садились в эту смешную лодку. При первом же слишком энергичном движении ты вываливался наружу.
Русские не мылись в течение всей зимы. Они изобрели самые чудные способы очищать свои лица. Набрав воды в рот, они брызгали четыре или пять раз себе на ладони, а затем терли щеки. Точно так же они вытирали лица своим хнычущим детям.
Церемония охоты на вшей становилась почти ритуалом.
Сначала требовалось вызвать соседскую женщину. Склонившись до самой земли, она распускала волосы и клала их на колени своей родственницы, которая проводила час или два, вычесывая мириады маленьких насекомых большим деревянным гребнем. Затем уже она садилась на землю, а первая, не прекращая болтать, в свою очередь принималась за вычесывание.
Летом эта операция проводилась на пороге избы. Это было ужасающе прекрасно: они убивали вшей друг у друга — весьма наглядный пример коммунизма.
Как только наши легкораненые оправились, мы переформировали свои роты, хотя их численность составляла только половину первоначальной.
В начале контрнаступления я был капралом, но стал унтер-офицером в разгар битвы за Громовую Балку. Я следил за исправностью пулеметов и качеством супа с таким рвением, словно собирал 50 тысяч политических последователей. Мне нравилась солдатская жизнь, простая и свободная от мировых проблем, амбиций и интересов.
Прошли несколько месяцев с тех пор, как я получил последние известия о драках на Форуме. Гадючья стая прожорливых чиновников, искушения и подлости политической арены заставляли меня страдать. Я предпочел вшивую избу министерскому кабинету, поношенный солдатский мундир душному комфорту ничтожного среднего класса. Я мог прямо смотреть в глаза моим солдатам, очистившись самопожертвованием, я чувствовал, как шаг за шагом приближаюсь к их идеалам. И я ощущал, что в свою очередь отдаю им весь жар своего сердца.
***
Нас довольно часто посещали наши немецкие товарищи. Мы даже могли забежать к ним, чтобы провести вечер у них в блиндажах. Долгие часы мы обсуждали проблемы послевоенного мира.
Что же там еще будет, кроме смерти?
Вопросы о границах и материальном благополучии нас не слишком волновали. Мы постоянно жили лицом к лицу со смертью, а потому пришли к пониманию исключительной важности духовных сил. Фронт держался только потому, что здесь находились души, которые верили, что горят пылом страсти, который излучает силу. Наши победы достигались не только силой оружия, но и силой помыслов.
Проблемы послевоенного мира будут такими же. Экономических побед будет недостаточно. Политической перестройки будет недостаточно. Потребуется огромное моральное возрождение, которое унесет с собой все грехи нашего времени, восстановит наши души, привнеся свежую атмосферу терпения и безоговорочной преданности.
Национальная революция? Да. Социальная революция? Да. Европейская революция? Да. Но прежде всего и превыше всего духовная революция, которая в тысячу раз нужнее, чем видимый порядок, чем видимая справедливость, чем братство только на словах.
Слова, родившиеся из смертей и ненависти войны, требуются прежде всего чистым сердцам, верящим в свою миссию, исполнению которой они посвятили себя целиком.
Наши споры полыхали подобно пламени. Маленькая тусклая керосинка выхватывала из темноты наши лица. Эти лица светились. Этой зимой мы переносили телесные страдания ради очищения душ. Никогда мы не чувствовали такой силы в сердцах, такой ясности, такой радости.
Фронт заставил нас хлебнуть лишений, ведь мы потеряли все привычные мелкие жизненные удобства. Но мы очистились от ненависти и всяческих ничтожных желаний. Мы умерщвляли наши тела, гасили свои амбиции, очищались и приносили себя в жертву. Сама смерть больше нас не пугала.
Снег продолжал устилать поля.
На Великий четверг он повалил снова, огромные хлопья сыпались несколько часов. Затем воздух очистился. Мы смотрели на белую степь, над которой поднимались высокие черные стебли подсолнухов. В конце зимы холмы приобрели странный серый оттенок. Снова показалось солнце.
Воробьи весело чирикали в соломе. Каждый день солнце прогревало равнину. Талая вода бежала ручейками. Крестьяне своими топорами, долотами и кирками кололи лед толщиной 30 или 40 сантиметров, который окружал наши дома. Через несколько дней селение превратилось в огромную выгребную яму. Поля были похожи на море липкой патоки. С одного конца деревни до другого мы могли добраться только верхом, делая большой крюк по возвышенностям.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});