Читать интересную книгу Пламя на болотах - Ванда Василевская

Глава VI

Дозревали луга на солнце, наступало время сенокоса. Побурели головки цветов на местах посуше, ветер золотой тенью проносился по склоненным травам. Луга на болотах еще блистали яркой зеленью, еще зеленели низкие, подмокшие травы на трясинах, еще цвел весенней красой луг на Оцинке, но по холмам, по пригоркам уже звенели косы, и тяжелые от росы рассветы вставали в тихом, серебряном звоне.

Опять возобновились поиски корма для скота: плыли лодки из отдаленных деревень, у старосты ночевали прохожие, расспрашивали у встречаемых по дорогам мужиков. Но все луга были уже разобраны, и они шли дальше, в лаптях, истрепавшихся в дальней дороге, с осунувшимися от усталости лицами. Им долго смотрели вслед. Бросали вопросы:

— У Закшевского были?

— У него ничего нет.

— У Карчевского были?

— Были. Ничего нет.

— В Хоярах были?

— Были. Давно разобраны. Не знаете, как в Залучье?

— Тоже давно разобраны. Поздно вы собрались.

— Да ведь мы уж второй раз… Думали, может, хоть теперь найдем что-нибудь, если где осталось.

Но, видимо, нигде ничего не осталось, потому что они возвращались черные, исхудавшие от голода и усталости, мрачно глядя на греющиеся на солнце луга.

А уж если кто плыл в лодке, то непременно останавливался на Оцинке, чтобы хоть посмотреть на густую зеленую траву, на ее сочную густую тень под короной расцветших цветов.

— Хороший луг… Это чей же?

Иван, который теперь беспрестанно забегал на Оцинок, любовным взглядом окидывал широкий ароматный простор, отвечал:

— Чей же, как не господский? А только, может, уж больше не будет господским.

— Мужики косят?

— Мужики. Исполу.

Чернявые крестьяне из Кужав вздыхали:

— Вот был бы у нас такой луг…

— А нет?

— Нет. Был, да теперь нет.

— Как же так? — удивился Иван.

— Э, известно, мы по сервитуту[5] пользовались… А потом вроде его делить должны были. Вот мы и послали делегатов в усадьбу, а вышло так: помещику все, а нам ничего…

Иван сплюнул.

— Что же у вас за делегаты были?

— Делегаты как делегаты… Сейчас-то мы других выбрали, из бедняков…

— Ну и что?

— Да ничего. Говорят, ничего нельзя сделать. Уже подписано. А делегаты сейчас косят на господском лугу. Ставрук корову от помещика получил, только и всего.

Они оттолкнулись веслом от берега. Лодка медленно шла против течения. Иван долго смотрел им вслед. Потом опять перевел глаза на луг, на зеленый луг, на зеленый луг на Оцинке, который вот-вот, не сегодня-завтра уже созреет для косьбы.

Теперь он смотрел на него другими глазами, чем раньше. Ибо слухи, что луг у помещика отберут за неуплату налогов, подтвердились. Евреи из Синиц говорили правду. Ольгу послали к Ядвиге. Ядвига написала прошение. Мужики выгребли из своих тайников, из узелков на дне сундука, из бумажек, заткнутых за иконы, два злотых, большие деньги, купили гербовые марки, все как полагается. Сам староста отвез прошение в город. Все было подробно сказано в этом прошении, что, мол, они просят, чтобы им продали в рассрочку луг на Оцинке. Теперь они ждали. Да и Оцинок мог еще подождать. Луг был не на бесплодной почве, а калиновые заросли и рассеянные тут и там дубы защищали его от излишнего жара. Луг мог подождать.

А по реке, по суше, дорожками, тропинками, прямиком шли, ехали, плыли люди из ближних и дальних деревень. Молодые парни из Осухи, с самой весны тщетно гоняющиеся за каким-нибудь клочком покоса. Хотя в Осухе был луг, может, получше, чем где бы то ни было. На ночлеге у старосты люди из Осухи рассказывали свою историю. Они узнали, что вышел устав, по которому, кто столько-то и столько-то лет пользуется землей, имеет право выкупить ее. А они с незапамятных времен пользовались лугом в Осухе, исполу с помещицей. Вот они и написали прошение, чтобы им разрешили выкупить землю. Отнесли в учреждение. Помещица откуда-то узнала об этом. Очень она обиделась на это прошение, и с тех пор луг для осухинских крестьян пропал. Она сдавала его в аренду чужим, позволяла траве сохнуть и пропадать зря, по осухинские крестьяне не получали ничего.

Ольшинские мужики слушали эту историю с сочувствием, качали головами, но к этому сочувствию примешивалась радость, что у них-то дела еще не так плохи. У них были луга за озером и за рекой и был луг на Оцинке, луг, который скоро станет их собственностью, без необходимости отдавать половину сена.

А пока что шел сенокос. Кругом шумело, шуршало, благоухало сено, звенели косы, всюду, куда ни глянь, сверкали серебристые лезвия. В эту пору Семену не приходилось и глаз сомкнуть за всю ночь. Едва он приставал к берегу, как снова подходили люди, звали, кричали, теснились в лодке, и не успевал он перевезти их на луга, как с деревенского берега снова доносился далеко раздающийся по воде зов:

— Ахо-о-о-о!

Короткая летняя ночь не опускалась над деревней тишиной и сном. Куда ни глянь, горели по болотам огоньки, искрились над рекой, пылали в куренях, разбросанных по необозримой равнине. Короткая летняя ночь горела огнями, пахла свежескошенной травой и подсохшим уже сеном, звучала голосами.

Из дальних деревень мужики приплывали на неделю, на десять дней. На мокром клочке земли, едва приподнятом над трясиной, сколачивали шалаши из вербовых ветвей, выстилали их сеном, а у входа, чтобы спастись от комаров, тучами носящихся вечерней порой над лугами, раскладывали костер, в который для дыма подкладывали мокрые листья и траву. Густой белый дым стлался низко по земле, чтобы потом голубоватым султаном взвиться вверх. Когда угасала вечерняя заря, мужики шли с удочками к воде и ловили рыбу. Они нанизывали на большой крючок по нескольку розовых извивающихся дождевых червей и забрасывали в глубокий прибрежный омут, бездонную яму, речную пучину толстую, длинную лесу на сома, притаившегося в глубине. Пойманная рыба и кислый щавель кормили людей в эту летнюю пору.

Деревня обезлюдела, избы притихли. Все живое отправлялось на болота, на трясины, на сырые места, поросшие высокой жесткой травой. Слепыми глазами темных окон смотрели в ночь избы, на сельской дороге не слышно было песни, не смеялись дивчата у плетней. Тихая, мертвая стояла деревня, вся жизнь перенеслась на луга, на другую сторону реки.

Ольшинские косили на больших болотах за пастбищем. Ольга, довольная, что хоть на некоторое время можно сбежать из избы, положила в котомку хлеба и с Семкой и дедом отправилась к перевозу. Перевозчик торопливо греб, потому что народу все прибывало. Люди поспешно выскакивали на песчаный берег, забрасывали на плечо косы и грабли и шли по просторному, выщипанному до голой земли выгону, по мокрым, заросшим лозой болотам на широкий, шумящий травами и тростником простор, изрезанный сотнями ручьев и протоков. Здесь Ольга быстро отыскала отведенное им место. Возвращаться на ночь домой не стоило. Дед быстро устроил из лозы невысокий балаган и тотчас же принялся косить. Ольга шла за ним, разбрасывая накошенную траву. Ноги вязли в мягком мху, пружинящем под ногами на торфянистой почве. Там, где мелкими лужицами выступала вода, приходилось сразу отбрасывать траву на кочки.

Семка тотчас сошелся с мальчиками, и они побежали удить рыбу. Он пока был не нужен, чтобы помогать деду, достаточно было и Ольги.

Солнце пригревало в вышине, сверкало в еще не обсохшей росе, от пахнущей сыростью земли поднималось теплое дуновение. Неподалеку, за лозами, сгибалась над сеном Параска, широкими взмахами руки косил Пильнюк, ссорилась с кем-то Мультынючиха, знакомые голоса легко было различить даже издали.

Над речным рукавом, заросшим осокой и кувшинками, косили мужики из Гаев. Ольга украдкой поглядывала на них. Они стояли в воде почти по пояс, коса шла прямо по воде, трава ложилась на голубую поверхность, и ее тотчас поспешно подхватывали двузубые вилы, отбрасывая подальше, на более сухую почву. Вязкое дно хлюпало под ногами, кверху поднимались пузырьки воздуха и лопались на поверхности воды. Трава резко шуршала, она была жесткая, проросшая тростником, татарником и мятой. Крепкий, одуряющий запах кружил голову. Даже здесь, на лугу, Ольга чувствовала этот запах, горький и сладкий одновременно, заглушающий мягкий аромат медуницы, подмаренника и других луговых цветов. Со звуками косы смешивался плеск вил в воде. Ольге хотелось перекинуться шуткой с крестьянами из Гаев, но дед оглянулся на нее, так как за ним нарастал неразбросанный прокос, и Ольга торопливо двинулась вперед, подхватывая руками сырую траву. Нет, поболтать было некогда. Солнце поднималось все выше, и все больше промокала от пота рубаха на теле. Справа, слева, отовсюду звенели натачиваемые косы, в которых солнце вдруг зажигало серебряные молнии.

К полудню работа затихла. Косари усаживались под кустами, прятались в наскоро построенные шалаши, закусывали, что у кого с собой было. Ольга взяла жестяную кружку и поискала на болоте места, где можно бы зачерпнуть воды. Она нашла круглое коричневое окно в трясине, заросшей кувшинками, и зачерпнула теплой темной воды, отливающей на солнце радужной пленкой, напилась сама и отнесла деду. От нагретой солнцем воды несло запахом рыбы и гниющей зелени.