Словом, суцьба меня изрядно избаловала. И когда из-за ссоры между Пекином и Москвой китайская тема утратила былую актуальность, я решил переквалифицироваться в япониста. Используя свой авторитет востоковеда, убедил начальство, будто японский язык отличается от китайского не больше, чем белорусский от русского. Иероглифы, мол, те же самые, и наши восточные соседи без труда понимают друг друга.
Мне наняли преподавателя, чтобы в рабочее время дважды в неделю брал уроки японского языка. Китайский раньше учил пять лет по восемнадцать часов в неделю, к тому же мне было тогда за двадцать, а не за тридцать. Так что быстро овладеть вторым восточным языком было нереально. Но меньше чем через два года после возвращения из Китая я был направлен на постоянную работу в Японию.
Название этого государства, которое по-китайски звучит как Жибэнь, а по-японски как Ниппон, пишется двумя иероглифами, первый из которых означает «солнце», а второй «корень». В страну, расположенную «у корней солнца», я прилетел с женой и семилетней дочерью в мае 1962 года.
Мой предшественник Игорь Латышев, японист-историк, привез нас из аэропорта в гостиницу, сел в машину и скрылся в ночи. И тут я впервые устрашился собственной дерзости. Через три дня он передаст мне дела и уедет. И я останусь один на один с незнакомой страной, толком не зная языка, не умея водить машину…
Первый год действительно был самым трудным в моей жизни. С семи до девяти утра я ежедневно занимался языком с японским преподавателем. Потом переводчик рассказывал мне о содержании газет, помогал смотреть полуденные выпуски теленовостей, после чего я садился писать очередной материал. Редакция вызывала меня в девять утра по московскому или в три дня по местному. Шестичасовая разница во времени была для собкора огромным преимуществом.
Постепенно стал понимать новости по телевидению (выручало то, что японцы сопровождают зрительный ряд иероглифическими титрами). Иероглифы помогали ориентироваться и в газетных заголовках, отбирать для перевода наиболее интересное и нужное.
Записался в автошколу, впервые в жизни получил водительские права. Начал ездить по левой стороне, день за днем расширяя круг освоенных маршрутов — от посольства, пресс-клуба и коллег до выездов за город.
Поставил в квартире телетайп с новостями агентства Киодо на английском языке, что позволило мне на сутки опережать газеты. Примерно через год пришло чувство удовлетворения, которое испытывает журналист, когда он в состоянии со знанием дела прокомментировать любое событие, происходящее в его стране. Как теннисист: едва отбив мяч, посланный в левый угол, уже готов принять удар в правый.
Куда труднее оказалось получить признание соотечественников. В любой профессии существуют кланы, и востоковеды не исключение. Дипломаты, чекисты, журналисты работали в Токио как профессионалы. И каждого из них свербил вопрос: «Да что этот Овчинников может понимать в Японии? Он же китаист…»
Сломать отношение ко мне как к чужаку-дилетанту было самым трудным. Зато одержать здесь победу стало столь же радостным. Спустя пару лет моим мнением уже интересовались все. Китайский язык — это латынь Восточной Азии. Так что мои знания древнекитайской философии и литературы позволяли мне блеснуть перед японцами там, где наши японисты мне явно уступали.
Я нашел свой собственный подход к освещению Страны восходящего солнца. Задался целью найти скрытые пружины послевоенного экономического чуда в особенностях японского менталитета, человеческих отношений в этой замкнутой и малопонятной для иностранцев стране. Это подвело меня к мысли написать путеводитель по японской душе, каковым стала книга «Ветка сакуры».
Часть 3. У корней солнца
«Ради нескольких строчек в газете…»
Современной молодежи, привыкшей к мобильным телефонам, трудно представить себе муки журналиста старшего поколения, который сумел оказаться в нужное время в нужном месте, написать остро необходимый газете репортаж, но не может вовремя передать его в редакцию.
Мой уважаемый предшественник Константин Симонов любил повторять, что на войне прямой провод олицетворял 90 процентов успеха фронтового корреспондента. В моей журналистской биографии есть эпизоды, подтверждающие это.
В середине 60-х годов администрация США решила принять меры против японской ядерной аллергии — обостренно-негативного отношения ко всему, что связано с атомным оружием. Парламент страны, пережившей Хиросиму и Нагасаки, конституционным большинством утвердил три неядерных принципа: не создавать, не приобретать, не размещать ядерного оружия. Поскольку главной ударной силой 7-го флота США к тому времени стали атомные подводные лодки со стратегическими ракетами, использовать Японию для их базирования оказалось нельзя. И тут Вашингтон решил применить «шоковую терапию»: начать регулярные заходы американских атомных ракетоносцев в японские порты, надеясь, что они станут привычными, а выступления протеста мало-помалу затихнут.
Борьба против попыток США силой нарушить три неядерных принципа была тогда темой номер один для корреспондента «Правды». Как и мои коллеги, я был убежден, что местом первого захода станет главная база 7-го флота США — порт Йокосука на берегу Токийского залива.
И вот однажды узнал в вечерних теленовостях: американская атомная подводная лодка «Морской дракон» утром зайдет в порт Сасебо на юге Японии, близ Нагасаки. Надо признать, Пентагон всех перехитрил. В Сасебо нет боевитых леворадикальных профсоюзов, как на побережье Токийского залива. А жители этого небольшого городка прямо или косвенно обслуживают американскую военно-морскую базу. Так что желающих участвовать в демонстрациях протеста там гораздо меньше, чем в Йокосуке.
Поздно вечером, не сказав никому ни слова, я взял в кассе на станции метро авиабилет на первый утренний самолет до Нагасаки. Однако в пункте назначения меня уже ожидал «хвост». Как видно, компьютер засек мое неяпонское имя и просигнализировал кому надо.
Обычно японские спецслужбы меня не «пасли», а вели наружное наблюдение только во время моих поездок по стране. Они хорошо знали, «кто есть кто» среди моих коллег. Ведь корреспондент «Правды» мог тратить на представительские цели 100 долларов в год, а корреспондент «Нового времени» — 1000 долларов в месяц; сделать выводы было нетрудно.
В целом мои отношения с контрразведчиками были корректными. У меня не было нужды от них отрываться. А они не пытались делать компрометирующие снимки «человека, похожего на корреспондента «Правды». Хотя поводы для этого порой бывали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});