В длинных рядах с деревянными прилавками, выстроившимися перед домами, прямо с возов и саней, из бочек и корзин шла торговля разной продуктовой снедью, мануфактурой, обувью, ношеной одеждой, сновали лоточники-папиросники, торговцы пирожками, квасом, мочеными яблоками. Соседство с помпезной гостиницей «Националь» и строгим фасадом Благородного собрания не мешало кипучей жизни Обжорного или Лоскутного ряда. Приказчики зазывали прохожих в лавки первых этажей: тут торговали мясом, рыбой, разной выпечкой. На вторых этажах закусывали и отдыхали: здесь размешались трактиры, рестораны, пивные, чайные. Из подворотен слышались взбадривающие крики: «Давай! Давай!» и злобное птичье клокотанье: во дворах охотнорядских домов азартные любители петушиных сражений вели крупную игру — делались ставки, зрители возгласами горячили друг друга.
А от Воскресенских ворот открывался путь с Красной площади на Тверскую улицу, прохожих окружали «облакаты» — мелкие стряпчие, готовые ходатайствовать у мирового по разным жалобам, составлять прошения и письма. «Облакаты» вооружены чернильницей, набором перьев, бумаги и картонной или фанерной подкладкой, которую в походных условиях использовали вместо конторки.
По Тверской улице вверх движутся двухэтажные конки: на крутых участках двум лошадям не под силу тащить экипаж, и тогда на подмогу припрягается пара, а то и две пары коняг, и вот шестерка с подхлестыванием и понуканием движется в гору к Страстному бульвару; экипаж преодолевает наконец тяжелый подъем, и у Филипповской булочной помощницы-лошади налегке отправляются обратно к Воскресенским воротам.
К вечеру торговая разноголосица на улицах и площадях понемногу затихает, потоки пестро и празднично одетой «отдыхающей» публики устремляются на Большую Дмитровку, к Солодовниковскому театру, арендуемому Русской частной оперой, к Театральной площади — к Большому театру, справа от него приземистый Малый, а театр слева так и называется — Новый.
«Когда меня представили Мамонтову, сказав, что это известный меценат, я не сразу понял, что это такое — меценат, — вспоминал о знакомстве с Саввой Ивановичем Федор Шаляпин. — Мне объяснили: этот миллионер сильно любит искусство, музыку и живопись… Сам в свободное время сочиняет все что угодно и тратит большие деньги на поощрение искусства… Я еще не подозревал в ту минуту, какую великую роль сыграет в моей жизни этот замечательный человек».
Впрочем, и сам Мамонтов признавался в собственной «необычности» в письме К. С. Станиславскому: «Мы с тобой в глазах большинства людей нашего круга какие-то чудаки, даже, может быть, поврежденные люди. Но в этом повреждении нашем есть то святое, благородное и чистое, что спасает общество от оскотения, призывает его к идеалу. Искусство во все века имеет неотразимое влияние на человека, а в наше время, как я думаю, в силу шаткости других областей человеческого духа, оно заблестит еще ярче. Кто знает, может быть, театру суждено заменить проповедь?»
Столичный музыкальный театр хранил в себе все признаки театра придворного, в котором судьба сценического искусства почти целиком зависела от вкусов и пристрастий императора и его окружения. Александр III был весьма равнодушен к русской музыке, он отдавал предпочтение западной опере. Тогдашний директор императорских театров И. А. Всеволожский не уставал повторять музыкантам, артистам и композиторам: «Мы должны прежде всего угодить царской фамилии, затем вкусу публики и только в третью очередь художественным требованиям искусства». В репертуаре преобладали иностранные оперы, а сочинения отечественных авторов ставились небрежно и нередко сходили с афиш сразу после премьеры.
Усилия отдельных, даже очень талантливых певцов и артистов не всегда могли противостоять дремучей рутине. Среди самих певцов существовало твердое убеждение, что создание сценического образа вовсе не входит в задачу солиста. «Стану я в опере дурака ломать, когда надо петь», — высокомерно отвечал известный певец на упреки в невнимании к драматической игре, и такое заявление не казалось странным.
Впервые в истории русского музыкального театра создать художественно-сценический ансамбль попытался Савва Иванович Мамонтов. Он не чурался западного репертуара, но своей главной задачей считал пропаганду русской оперы. «Ей я отдаю все мои мечты, мои восторги», — признавался он в одном из писем.
…И вот в любимом москвичами Тестовском ресторане Федор Шаляпин обсуждает с Саввой Ивановичем условия перехода в Частную оперу. Мамонтов покроет неустойку — 3600 рублей и обещает неплохое годовое жалованье — 7200 рублей.
В ту пору Шаляпин не придавал большого значения материальным благам. Иола еще в Нижнем Новгороде точным женским взглядом оценила «гардероб» Федора: в небольшой корзине хранились пара белья, выходные светлые брюки и бутылочного цвета сюртук. Для торжественных случаев предназначались гофрированная сорочка и манжеты а-ля Евгений Онегин. С собой Федор возил и самовар, выигранный за 20 копеек в лотерею, чем он очень гордился. Молодой певец был полон решимости создать свой репертуар и надеялся на помощь и понимание Саввы Ивановича, друзей-художников, ждал он любви и поддержки и от Иолы.
Уже 21 сентября 1896 года газета «Новости сезона» сообщала: «Артист Императорской оперы в Петербурге г. Шаляпин вступил в состав труппы Солодовниковского театра» (театр назван по помещению, которое арендовала Частная опера Мамонтова. — В. Д.). Спустя неделю «Петербургская газета» запоздало недоумевала: «В театральных кружках много говорят об оставлении казенной сцены молодым артистом г. Шаляпиным… Г. Шаляпину предстояла хорошая дорога в нашей казенной опере, артисту предназначались такие партии, как Олоферн, Мефистофель (в опере А. Бойто) и т. д., посылка весной за границу и пр.». Но — поздно: к этому времени Шаляпин уже дважды выступил на сцене Мамонтовской оперы: 22 сентября он пел Ивана Сусанина, 27-го — Мефистофеля в «Фаусте» и, как отметила газета «Русское слово», «обнаружил недюжинный сценический талант».
Как сильно отличается сентябрьская Москва 1896 года от Москвы майской 1894 года! Как она теперь приветлива и гостеприимна! С какой искренней радостью, хлебосольством встречают молодого певца новые друзья, с которыми он и расстался-то всего месяц назад!
Но и Шаляпин нынче не робкий провинциал — приехал солист столичного императорского театра, зарекомендовавший себя выступлениями на Всероссийской выставке. В Москве — друзья, единомышленники, коллеги, любимая женщина.
В первый же вечер Федор идет в Частную оперу. Дают «Фауста». Шаляпин наблюдает за Мефистофелем и не без тайного удовольствия замечает скованность и неуклюжесть исполнителя — ясно, что эта партия будет предназначаться ему.
22 сентября 1896 года певец дебютирует в «Жизни за царя». Он учел замечания Мамонтова, волнуется — как примет его московская публика? Критика отреагировала немедленно. «Это — молодой, но очень талантливый артист и певец, обладающий прекрасными голосовыми средствами и умелой фразировкой. На долю г. Шаляпина выпал огромный успех», — констатировали «Новости дня». Более пространно описывало спектакль «Русское слово»: «Артист не показал нам голоса особенной силы; даже скажу больше: голос Шаляпина показался мне слабым по силе. Но зато перед нами был незаурядный сценический тип Сусанина. Артист внес много своеобразного и в вокальное, и в сценическое исполнение своей роли».
Молва о новом певце Частной оперы быстро распространялась среди любителей музыки, и когда спустя три дня Шаляпин снова пел Сусанина, зал театра был полон. Мамонтов торжествовал!
В Частной опере Шаляпин выступал поначалу в партиях знакомых — Сусанина, Мефистофеля, Мельника, но исполнял их иначе. «Как будто оковы спали с души моей», — признавался певец. Да и весь театр с приходом Шаляпина вступает в пору своего расцвета и оказывает очевидное влияние на состояние отечественного оперного искусства, да и не только оперного.
Мефистофеля Федор разучил еще с Усатовым, исполнил впервые в Тифлисе. Тогда его хвалили, но теперь он совсем иначе оценивал свои первые сценические опыты. Еще в Петербурге его Мефистофель возмущал Дальского своей неуклюжестью, наивным провинциальным шиком.
— Мефистофель — тартар, гроза, ненависть, дерзновенная стихия! Явись на сцену, закрой всего себя плащом, согнись дугой, убери голову в плечи и мрачно объяви о себе: «Я здесь». Потом энергичным жестом руки сорви с себя плащ, вскинь голову вверх и встань гордо во весь рост. Тогда все поймут, кого и что ты хочешь изобразить, — убеждал он Шаляпина.
Теперь Федор и сам это чувствовал и сказал Мамонтову:
— Мой Мефистофель сегодня не удовлетворяет меня. Я вижу его иначе, в другом костюме, в другом гриме, вне сложившихся на сцене традиций…