прежде, чем принялось светать, еще в полной темноте сел в лодку и велел отвезти себя на левый, низкий берег реки. Туда, где давно уже, выравнивая и балансируя здание хора, намеренно отвел место скопцам с их тонкими, высокими и оттого такими детскими голосами. Лептагов с первых спевок надеялся, ставил на их жалобное, щемящее пение, на их умение тянуть и тянуть ноту – кажется, всё, больше невозможно, вот сейчас она порвется, – а скопцы, причем без видимого напряжения, длят ее и длят. Ты стоишь рядом, почти что к ним вплотную, глядишь – на их полуоткрытые и так застывшие рты, глядишь и не можешь понять, где, как рождается этот звук, каким чудом он вообще жив. Тебе ясно, что хористы не дышат, не заметно даже малейшего трепетания губ; значит, в легких у них скоро не будет и капли воздуха, то есть конец скоро, очень скоро, и ты ждешь и уже хочешь этой минуты, потому что в тебе самом сил остановить их нет. Лептагов помнил, как в Петербурге, когда он в первый раз их услышал, его поразила мысль, что и он зависим от этих голосов, они – та струна, которая всё держит, хотя шевеления губ не видно, это то дыхание, которое делает тебя живым, и просить, чтобы пение оборвалось, – значит хотеть себе смерти.
Вера, что в этих протяжных, словно паутина, тонких голосах – его спасение, позже уже никуда не уходила. Временами она слабела, потом снова усиливалась, он то знал, что это так и есть, то опять сомневался, но всё равно в нем была уверенность, что придет час, когда его спросят: как ты мог хотеть, чтобы эти голоса смолкли? И ему нечего будет ответить.
Он тогда сделается совсем немощен, слаб, но из последних сил, что у него еще останутся, будет молить Господа об одном: жить, как угодно, только бы жить – не умирать. Он даже сам будет готов подпевать своим хористам, петь хотя бы в те секунды, когда они набирают в легкие воздух, потому что поймет, что жизни нельзя дать прерваться, нельзя, чтобы ее не было и мгновение. И он будет молиться, верить, что и Господь это поймет, что так же будет и с Господом. Он тоже долго-долго будет стоять на берегу реки, слушая почти что одну ноту тянущих хористов, ждать, что сейчас они наконец прекратят; будут идти месяцы, годы; для человека время, которое минет, сравнимо лишь со временем полной его жизни – с детством, юностью, зрелостью, старостью; оно, это время, будет идти и идти, а у Господа всё не поднимется рука остановить певцов. А потом, не знаю, то ли отчаявшись, то ли смилостивившись, Он улыбнется – и простит.
Еще со вчерашнего вечера Лептагов знал, что сегодня, 19 августа, многое должно определиться, и, хотя он понимал, что от него теперь мало что зависит, решил, что к утру обязан быть в форме. Из-за этого он несколько часов промучился, пытаясь заснуть, но не смог. Земля и здесь, хотя он лег у самой воды, была жесткая, сухая, и ему не удалось даже задремать. Впрочем, дело было не в одной спекшейся каменистой земле – в пять лет он свалился с лошади, повредил позвоночный диск, так что с тех пор его обычной постелью были голые доски, – хуже было то, что, как и все, он задыхался. В последний месяц горело уже везде.
По обоим берегам реки горели верховые и низовые болота, горели леса, горели поля с выколосившимся и сразу, на корню, засохшим ячменем. Сгорело несколько соседних деревень, и было ясно, что, если не пойдут дожди, та же участь ждет скоро и остальные. С правого, высокого берега, где стояли басы и баритоны, было хорошо видно, как ветер несет на эти деревни горящие сучья, ветки, куски коры и как занимается сначала одна, за ней – другая изба, а потом уже весь ряд. Они видели, как крестьяне каждый раз принимались кричать, бестолково суетиться, наконец, разобравшись, что к чему, бежали на реку и к колодцам за водой, после чего по цепочке, из рук в руки старательно передавали полные вёдра, пытаясь сбить пламя, хотя бы не дать ему перекинуться дальше. Но жар и сухость были столь велики, что, несмотря на их усилия, сами собой тут же вспыхивали и соседние хаты, вспыхивали, сгорая так быстро, будто именно для огня их и складывали.
Эти дни воздух был совсем густой от дыма, копоти, гари и, если не было ветра, непрозрачный даже днем. Сейчас, ночью, тьма и вовсе стояла непроглядная; не было видно ни звезд, ни луны, хотя сегодня, он помнил это, было полнолуние, и знал, что на небе нету ни облачка. Лишь иногда, когда то тут, то там загоралась новая деляна леса и вверх сразу поднималось высокое сильное пламя, он мог различить силуэты своих людей, их спящие разбросанные тела, но и этот свет быстро тонул в дыму, и опять ничего не было видно. Он по-прежнему лежал у самого берега – но и здесь, у большой реки с беспрестанно текущей холодной водой, всё равно задыхался, всё равно то и дело, как и его спящие хористы, начинал заходиться в кашле. Так он без всякого толку промучился несколько часов, а потом решил, что хватит, пора ехать.
На другой стороне была шахматная клетка: часть берега выгорела, сделалась в больших черных проплешинах, но многие боры и рощи огонь пока не тронул, обошел боком, листья в них тоже пожухли и пожелтели, но временами там, как и раньше, попадалось зверье, летали птицы. Их же берег горел уже по третьему кругу. Здесь давно не осталось и кусочка живого места. Каждый раз Лептагову казалось, что гореть тут больше нечему, месяц назад он даже решил безопасности ради полностью перевести сюда хор, сказал, что они тронутся, едва от сгоревшего торфа перестанет тянуть дымом и воздух хоть немного очистится; действительно, болота как будто дымили всё меньше, и он, наконец решившись, говорил им, чтобы начинали готовиться к общему переезду; дело было непростое, нужно было множество лодок, множество лопат и носилок, чтобы, вместо естественных, отрыть и сформировать искусственные террасы – каждой группе голосов свою, нужно было поставить для ночлега палатки, пригнать и пустить в дело полевые кухни, вообще договориться, чтобы всяческое снабжение, в первую очередь продукты, теперь целиком везли на левый берег. И вот, когда Лептагов, отложив очередную спевку, принимался за эти хозяйственные дела, когда он метался от одной группы к