Три раза. Но в конце концов выигрывает все же банкомет.
Два года длилось благоденствие Лже-Жанны. Фюреру внутренний голос пророчит, что наша благоденствие продлится тысячу лет. Но в конце концов выиграет банкомет. В начале царствования «тысячелетнего рейха» Медведь сказал: «Социалисты продержались десять лет, интересно знать, сколько вытянем мы». Знаменитые семь тучных лет.
Но в конце концов, за нами стоит международный монополистический капитал. Он посадил нас в седло и не даст нам так скоро свалиться в грязь. Быть может, капиталисты уже жалеют, что призвали нас к власти, и долго терпеть нашу безмерную наглость мир не будет. По сути дела, просто невероятно, что человеку вроде меня позволяют здесь, в Париже, играть роль. В правящих кругах ведь знают, насколько внутренне слабо и непрочно то, что стоит за мной. Не понимаю, как они терпят.
Но пока мы живем. Пока мы говорим всякому, кто хочет и кто не хочет слышать, говорим, что мы невероятно жизнеспособны, мы говорим это и пишем, мы бахвалимся и кричим об этом в эфир. И скоро у нас будет самая мощная армия в мире и самый многочисленный воздушный флот. И вообще, мы парни хоть куда. Все это прекрасно, фантастично и невероятно гнило. Чудо, что наше белыми нитками шитое великолепие до сих пор держится, держится уже дольше, чем великолепие Лже-Жанны, и вечером я спрашиваю себя, продержится ли оно до утра, а утром – продержится ли до вечера.
Мальчиками мы любили пускать мыльные пузыри. Пузыри с каждым разом раздувались все больше, становились все красочнее, и еще больше, и еще красочнее. А напоследок было самое интересное: с сердцебиением ждали мы, когда лопнут последние, самые большие и красочные пузыри.
Но еще чудеснее этой игры были лодки-качели. Взлетаешь все выше, выше. Сначала под животом так сладостно щекочет, потом щекотка ползет вверх по животу. Пять лет назад мы с Леа ездили в Бельгию; в Генте на ярмарке мы катались на лодках-качелях. В последний раз сел я тогда в лодки-качели. Это было совсем не то ощущение, что когда-то. Меня слегка тошнило, и пришлось сделать большое усилие над собой, чтобы Леа ничего не заметила. Но когда я вспоминаю о качелях моей юности, у меня и сейчас еще сильнее бьется сердце. Как ждали мы – вот сейчас взлетим выше и еще выше, и, если бы взлететь еще только чуточку выше, нас выбросило бы вон, в пустоту, в пространство.
А чем же кончилась история с Лже-Жанной? На аудиенции у короля обман раскрылся. Король был великодушен, но все же конец Жанны – жалкий, убогий конец. Позорный столб, потом развод, второй брак с простолюдином, судебный процесс по какому-то ничтожному делу о мошенничестве, обвинительный приговор – и бесследное исчезновение.
Нет, уж лучше, взлетев на запредельную высоту, сразу низвергнуться в пропасть.
25
Добрый петух поет уже в полночь
Ганс приводил в порядок свои вещи. Послезавтра он едет. С собой он берет платье, книги, чертежные принадлежности. Прочее свое имущество – цепочку для часов, глобус, гантели и тому подобное – он раздарил друзьям.
А когда те шутя спрашивали, что же остается ему, он отвечал, как Александр Великий перед походом в Персию: «Надежда!»
В последний вечер в Союзе молодежи друзья Ганса говорили главным образом о его будущем в советской стране. Большинство товарищей завидовали ему. Некоторые же во главе с наборщиком Игнацем Хаузедером заявляли, что они ни за что не поехали бы в Россию.
Игнац Хаузедер, с такой ожесточенностью нападая на Ганса, был далеко не беспристрастен. Главную роль здесь играла Жермена. Когда между Игнацем и Жерменой заходила речь о Гансе, Жермена отнюдь не потешалась над ним, как думал Ганс. Больше того, если Игнац поносил Ганса, она брала его под защиту. Игнац никак не мог примириться с тем, что Жермена бывает в обществе Ганса, и все уговаривал ее уйти от Траутвейнов. А она, смеясь, возражала, что лучшего места ей не найти: где нет хозяйки, там работать нетрудно. Игнац подозревал, что Жермену привлекает у Траутвейнов вовсе не отсутствие хозяйки, а весьма даже ощутимое присутствие Ганса. Он не унимался и настаивал, чтобы Жермена ушла. По этому поводу между ними часто возникали ссоры.
Еще и многое другое распаляло неприязнь Игнаца к Гансу. Несмотря на сомнительность их дружбы в прошлом, Игнац считал, что она дает ему право на внимание Ганса, и его обижало, что Ганс на прощание всех оделил подарками, а его обошел. Его обижало, что в Союзе молодежи Ганс, хотя и считался более слабым оратором, чем Игнац, пользовался большей любовью, чем он. Его обижало, что на Ганса, отправлявшегося в Советский Союз, смотрели как на героя и первооткрывателя, а он, Игнац, несмотря на свою энергию и предприимчивость, вынужден прозябать в Париже.
В этот вечер, вечер проводов Ганса, все мелкие обиды слились в одну большую обиду и жгли Игнаца больше, чем всегда. Накопленная ярость вдруг, без особого на то повода, прорвалась наружу. Говорили о регулировании рабочего времени в Советском Союзе. Ганс сказал, что при пересчете русской шестидневной недели на европейскую получается, что русский рабочий работает сорок часов в неделю. Но тут Игнац перебил его.
– Сапоги всмятку получаются, вот что, – напустился он на Ганса. – Трехлетний ребенок и тот знает, что нигде нет такого рабского труда, как в твоем советском раю.
Ганс повернулся к нему сразу покрасневшим лицом, а Игнац упрямо повторил:
– Да, так и есть. Бабушкины сказки этот твой рай. Сплошная идиотская ложь все, что ты говоришь.
Ганс вспомнил старое, вспомнил их ссору на парусной лодке в Мюнхене.
– А ну-ка, повтори! – крикнул он Игнацу, заговорив вдруг с сильным баварским акцентом.
– Пожалуйста. Повторяю и утверждаю, – сказал Игнац, и тоже с сильным баварским акцентом. И бесстрастно повторил: – Все это вздор, чепуха и идиотские россказни.
Но тут Ганс, возмущенный тем, что можно усомниться в таком неопровержимом факте, как шестидневная неделя в Советском Союзе, вдруг превратился в истинного сына Зеппа. Лицо его налилось кровью, он подскочил к Игнацу и, нацелившись, огрел его кулаком. Товарищи бросились между ними и разняли их.
Ответ Ганса, несмотря на свою примитивность, почти всем пришелся по душе, и Ганс отправился домой, окруженный всеобщей любовью. Напоследок даже Игнац волей-неволей снизошел почти до извинения.
На следующий день, когда Ганс прощался с Жерменой, она сказала:
– Говорят, вы, ты и мой Игнац, вчера здорово сцепились? – Ганс хотел объяснить ей, почему так получилось, но Жермена прервала его: –