Долго читал инспектор Кондратьев, видать, не один раз. После очки снял, наклонился, щами дохнул:
– А с чего это Фартовый вообразил, что я тебя, урка малолетняя, спасать стану?
Думал ответить Пьеро – смолчал. Зажмуриться хотел – не зажмурился. Так и стоял. Ровно.
Фыркнул инспектор Кондратьев, развернул письмо, к свету поднес:
– Что это, знаешь?
Взглянул Пьеро, удивился. Вроде буквы, а вроде и нет. Буквы, наверное, только не наши. И не французские. Знакомые? Может, да, а может, и наоборот совсем. Сколько их? Раз, два три…
Из домзака Пьеро вышел через два месяца. Не на свободу, понятно. Выписали ему бумагу в колонию Макаренко, под город Полтаву. Объяснили: самая лучшая, недаром именем пролетарского писателя Горького названа. Не убежишь, даже не пытайся!
Фамилию и отчество, дабы в бумагу внести, будущий коммунар назвать не смог. Забыл напрочь. Пришлось инспектору Кондратьеву собственной фамилией поделиться. С отчеством же не вышло. Уперся Петр, словно и вправду камнем стал: пишите Леонидовичем.
Переглянулись, хмыкнули. Записали.
И послали под конвоем.
Через месяц к коммунару Кондратьеву после утреннего построения подошел хмурый дядька. Широкоплечий, бритый наголо, в кожанке комиссарской. Поманил пальцем, в сторону отвел.
Взглянул внимательно, словно аппарат-рентген:
– Ну что, Петр, постреляем? Стрельба науку любит!
И они пошли стрелять.
Про своего первого учителя – который звал его Камушком – Петр Леонидович много потом читал, а еще больше слышал. И лишь плечами пожимал. «Ленька Пантелеев – черные глаза»! Хорошо еще, не красные. Лишь один раз дернуло, ударило по сердцу, когда попался в руки питерский журнал со стихами Елизаветы Полонской. Не Леонид Семенович вспомнился – серьги в ушах у Лельки-толстухи. Те самые, с огоньками зелеными. Красивые, не в каждой лавке ювелирной увидишь.
«Полюби меня немножко, молодца! Подарю тебе сережки с мертвеца!..»
9
В десять утра парк пустовал. Запертые двери кафешек, простор аллей. Ночью выпал снег и припорошил эстраду, над которой молчаливыми соглядатаями нависли циклопические конструкции аттракционов. Тишина стояла мертвая. Ни карканья ворон, ни бульканья вездесущих голубей; не звякнет в отдалении трамвай, не прошелестит шинами автомобиль. Словно обезлюдел не парк – мир.
Ты – последний человек на Земле.
Последний человек на Земле шел к тиру. Иногда останавливался, с минуту топтался на месте и опять начинал движение. Тир открывался в десять. Сейчас четверть одиннадцатого. Данька не сомневался, что Петр Леонидович уже на месте. А он, Данька, опаздывает.
Куда опаздывает?
Почему – опаздывает?!
Это ведь не школа: можно и в десять зайти, и в одиннадцать… Да когда угодно! Можно вообще отправиться в кино, на утренний сеанс, а в тир, скажем, явиться вечером в пятницу. Все можно. Но Данькой владело странное чувство, что ему очень нужно быть в тире к открытию. Кому это нужно и зачем, он не знал.
Ему самому? – наверное.
«Как перед экзаменом. Умом понимаешь: лучше поскорее «отстреляться», сдать – и гора с плеч. Раньше сядешь – раньше выйдешь, шутит Фофан. А идти все равно не хочется».
Вчера он вспомнил о том, что хотел позвонить Лерке, лишь когда уронил себе на ногу тяжелый телефон. И то еще, уронив и потирая ушибленный палец, с минуту соображал: на кой ему понадобился телефон? А перед тем минут двадцать, наверное, сидел, тупо пялясь в экран телевизора, где показывали всякую муть.
С третьего раза дозвонился. Кажется, понес полную ахинею. Лерка испугалась: решила, что это он из-за нее переживает. Принялась успокаивать: мол, все отлично, я ничуть не обиделась, конечно, у тебя есть свои дела, это нормально… а пошли завтра в кино? Не Лерка, а стакан валерьянки.
«Мисс Марпл» оказалась права.
Осталось разобраться с тиром.
– Доброе утро, дядя Петя!
Как и предполагалось, тир работал. Кроме дяди Пети, внутри никого не было. Студенты решили отдать сессии должное. А Артур, видимо, спал: сменщик часто говорил, что с удовольствием проспал бы остаток жизни.
– Здоров будь, коль не шутишь.
Взять сейчас, как ни в чем не бывало, «ИЖуху», любимый третий номер, обождать, пока на «кузнеце» или «мельнице» проявится ненавистный Басаврюк… И все встанет на свои места. Все будет, как раньше. А «Марголин»? «Воздушка» после настоящего пистолета – детская забава. Мало ли кто там с кровати на площади навернулся? Зато пистолет… Ты, кажется, хотел разобраться, Даниил-Архангел? Расставить точки? Валяй, расставляй.
Пулями.
Данька медленно поднял взгляд на старика. Тирщик молча ждал.
– Петр Леонидович… Можно мне еще разок из «Марголина» пострелять?
– Отчего же нельзя? Можно. Ты дверь запри, а я сейчас.
Со щелчком провернув ключ на два оборота, Данька еще и подергал дверь для верности. Заперто. Загудел знакомый электромотор, стена с мишенями поползла по рельсам прочь.
– Держи. Как заряжать-взводить, со вчера не забыл?
– Да что вы, дядя Петя!
– Вот тебе пять патронов. Хорошо отстреляешься, выдам еще десяток.
– Спасибо!
Вставляя патроны в обойму, Данька старался не смотреть на мишени. Чтоб не сглазить. Не нервничать раньше времени. Он сам не знал, станет стрелять или нет, если перед ним вновь окажутся лица незнакомцев. В конце концов, если их поотстреливать, может, в итоге появятся правильные, нужные цели? А вдруг незнакомцы чем-то насолили дяде Пете? И это такая плата: помочь тирщику отстрелить за него всяких подлецов?
А что? Нормальная версия…
Очень хотелось стрелять. Из «Марголина». Пистолет казался живым существом, мудрым советчиком, способным объяснить, найти оправдание чему угодно… Обойма со щелчком вошла в рукоятку. Лязгнул передернутый затвор.
– К стрельбе готов!
– Давай.
Данька решительно поднял пистолет, ловя в прорезь прицела случайную мишень. «Шалунья»? Ну, пусть будет «шалунья». Кто там у нас? Никто? Сердце обожгло радостью: перед ним – просто мишень. Раскрашенная жестянка с механизмом. Ничьего лица на ней нет: ни знакомого, ни чужого. Можно стрелять с чистой совестью…
Мама!
Мама на мишени улыбалась. С пониманием и чуточку грустно.
Рука дрогнула. Данька покрылся холодным потом. В животе заворочался липкий слизняк. Почудилось, что пистолет ожил по-настоящему, что спусковой крючок предательски выбирает слабину без всякого участия стрелка. Или это палец, лежащий на спуске, зажил собственной жизнью?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});