Но дыхание его с каждой секундой делалось всё слабее, а в какой-то момент Саше и вовсе показалось, что оно прекратилось. Она вскочила со своего места, перепуганная донельзя, и собралась найти зеркало, чтобы убедиться, что Владмирцев всё ещё дышит. В последний момент она вспомнила, что зеркало осталось в сумочке, а сумочка — у Авдеева в палате, куда идти сейчас ей хотелось меньше всего. Пришлось использовать вместо зеркала скальпель, и Саша с невыразимым облегчением вздохнула, заметив, что он всё же чуть запотел от еле уловимого Володиного дыхания. Дальше держаться она уже не могла, и разрыдалась горько и отчаянно. И, ткнувшись Владимирцеву в плечо, обняла его и простонала:
— Не умирай! Только не умирай, пожалуйста!
Она мечтала об одном: забыться. Провалиться в небытие, чтобы не чувствовать этой боли, накатывающей со всех сторон и мешающей дышать. Внутри её словно завялся огромный узел, тугой прегутой узел, причиняя невероятный дискомфорт и медленно убивая её душу.
Оставаться при Владимирцеве было невыносимо. С каждой секундой, содрогаясь от ужаса, напрягать слух — а дышит ли он ещё, или уже отмучился? Оставлять его тоже никак нельзя. Если он умрёт, пока она будет прохлаждаться по больничным коридорам, Саша себе этого точно не простит. А вдруг очнётся? Вдруг ему понадобится что-нибудь: стакан воды, к примеру? А он тут совсем один, в мрачной и холодной операционной… Нет, уходить нельзя, это малодушно. Да и куда уйдёшь? Там, за стеной, Сергей Авдеев — живое напоминание о её собственной жестокости. И хорошо, что живое! Могло быть и мёртвое, если бы вовремя не вызвали доктора! Это ж надо было: наглотаться таблеток из-за её отказа! Неужели он и впрямь так любил её, что додумался покончить с собой, когда понял, что навсегда потерял её? Видимо, любил. А уж как извинялся, как клялся, что впредь никогда не посмотрит ни на кого, кроме дорогой Сашеньки! Ужаснее всего Саша считала то, что ей эти извинения были не нужны. Нет-нет, она вовсе не настолько обиделась — если бы! Глядишь, и подействовали бы Серёжины пылкие речи на отходчивое девичье сердце. Но в том и дело: ей было безразлично! И, осознавая это, Саша в очередной раз дивилась собственной жестокости. Как она могла так бессердечно себя вести?! Серёжа любил её, Серёжа едва ли не умер из-за неё, а она?! А она даже не слушала его извинений, на что они ей? Изменил и изменил, и пожалуйста, пускай изменяет ещё, если хочет. Как-то так вышло, что некогда любимый Серёжа в одночасье перестал иметь для неё какое-либо значение. И, увы, даже не его грехопадение с Ксенией тому виной.
А проклятый Волконский, этот надменный эгоист и подлец! Господи, как она могла влюбиться в такого человека? Он же всё делал, будь он неладен, чтобы заставить её ненавидеть его, а, гляди ж ты, вышло с точностью до наоборот! Правильно у Пушкина написано: чем меньше женщину мы любим…
«И как-то мне придётся со всем этим жить!», думала Сашенька, заходясь в рыданиях. И, непонятно, с чем именно жить — с безграничным позором из-за того, что готова была отдаться ему, или со своей дурацкой любовью, которая не желала проходить даже после того, как он добровольно от неё отказался.
Всё равно она не могла его забыть. Его улыбку, бесконечно прекрасную улыбку, которая так редко появлялась на его губах, и эти самые губы, дарившие ей наслаждение в те короткие минуты… И, конечно, его примечательные глаза, где она тонула всякий раз, когда он смотрел на неё.
«Господи, дай мне сил!», подумала Саша, проваливаясь в неспокойный полусон. Рука её по-прежнему обнимала бессознательного Владимирцева, и никакая сила в мире не заставила бы Сашу разомкнуть объятия в тот момент. И на приличия плевать, и на косые взгляды за спиной тоже плевать! Она нужна Володе. И она его никогда не оставит. А уж про её чересчур трепетное отношение к молодому офицеру слухи распускать и некому. Кто видит их здесь, кроме Марины? Но представить Воробьёву, сплетничавшую по больничным углам, мы с вами вряд ли сумеем.
А вот Веру — запросто. Её несказанно удивило это небывалое зрелище, когда она зашла в операционную. И первым делом она поразилась именно этому: да Александра ведь натурально обнимается с ним! А уж потом Вера догадалась удивиться тому, с какой стати офицерик вообще оказался на операционном столе, когда должен лежать в своей палате, ожидая выписки?
Правда, вспомнив о странном поведении мадам Воробьёвой, и заметив перевязанную и загипсованную ногу Владимирцева, Вера всё поняла. Девушкой она была сообразительной. И, заметив Сашу, сидевшую на стуле возле бедного офицера, Вера испытала почти физическую необходимость подойти к ним и тоже сесть рядышком. И тоже обнять молодого, симпатичного мужчину, и умолять его продержаться ещё немного, и не умирать.
— Саша? — Тихонько позвала она, но Александра не отреагировала. Либо слишком крепкий сон, либо и вовсе обморок! Вера подошла ближе, и лишь тогда бедняжка, услышав шум, испуганно вскинула голову — не иначе, испугавшись, что это Воробьёв вернулся раньше времени.
— Вера? Слава богу, это ты! — Еле слышно, будто боясь потревожить покой Владимирцева, произнёсла Саша.
— Саша, я к тебе с плохими новостями, — покаянно произнесла Вера, но Сашенька словно не слышала её. Встрепенувшись, она вновь прислушалась к дыханию Владимира — жив ли?! Жив, слава богу, жив! Она облегчённо перевела дух, и только тут до неё с запозданием дошли Верины слова.
— Господи, что? — Простонала она в отчаянии. — Серёжа? Что-то с Серёжей?!
— Нет, с графом Авдеевым всё в порядке. Марина Викторовна сейчас у него, — неуверенно отозвалась Вера, только теперь оценив Сашин безнадёжный внешний вид, и уже сомневаясь, стоит ли вообще говорить ей всю правду. Впрочем, назад пути уже не было, и Вера, растерянно покусав губу, сказала: — Никифорова умерла два часа назад. Мне очень жаль, я знаю, ты успела с ней подружиться, и…
Сожалений Вериных Саша уже не слышала. Сражённая последней новостью, она повалилась без чувств, прямо на холодный больничный пол.
* * *
— Юлия Николаевна не могла на это пойти! — С похвальной категоричностью принялся восклицать Адриан. Дружинин в тот момент подумал с усмешкой, что скорее уж Мишель должен был первым кинуться на защиту матери и её светлой памяти, но крестник сохранял обычное своё спокойствие и сосредоточенно о чём-то размышлял. Со стороны казалось, что его и вовсе происходящее не волнует ни в коей мере — вот до чего он был спокоен! Но в душе-то его, конечно, пробуждался самый настоящий вулкан, дайте только время и вырвется наружу! И ещё эта жестокая усмешка на его губах… Что бы она могла означать? И пока Дружинин размышлял над этим, Адриан продолжал распаляться: — Юлия Николаевна была святая, вы слышите, святая! Владислав Палыч, немедленно возьмите свои слова назад!