Читать интересную книгу Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Первая напечатанная моя пьеса была “Scherzo a la Russe”, op. 1.

Кстати о печатании моих сочинений. Вчера я получил от берлинского издателя Фюрстнера предложение отдать ему право собственности для Германии на все будущие еще не напечатанные мои сочинения. Он спрашивает меня при этом мои условия. Это уже не первое предложение, делаемое мне со стороны немецких издателей. Они для меня очень лестны, но я принужден отказывать и вот почему. Юргенсон охотно брался печатать мои сочинения еще тогда, когда я не пользовался никакой репутацией, сначала даром, а потом за совершенно достаточный гонорарий. Впоследствии он печатал все, что я ни писал, а пишу я, как Вам известно, так много, всякое новое сочинение расходится в публике так туго, что до сих пор он на всей массе моих сочинений ничего не выиграл, ибо если некоторые из них имеют уже хороший сбыт, то другие покоятся пока на полках его магазина. Весь его расчет основан на том, что когда-нибудь моя репутация перешагнет через границу и сочинения мои с тесного русского рынка перейдут на общеевропейский. Не правда ли, что именно теперь, когда моя заграничная-известность начинает распространяться в Европе, было бы несправедливо и оскорбительно для Юргенсона, если б я ограничил его одной Россией? Кроме того, мне кажется, что не следует потакать предубеждению немцев против русской музыки. Они до такой степени привыкли только отпускать в Россию свой музыкальный товар, отказываясь что-либо вывозить из нее, что предпочитают скорее печатать контрафакции (как это они сделали с моими фортепианными пьесами и романсами), чем выписывать от русского издателя. Юргенсон едва ли не первый русский издатель, добившийся того, чтобы у него выписывали его издания. Мне кажется, что мой долг русского и честного человека требует безжалостно отказывать немцам в подобных просьбах. Вот почему я и написал вчера г. Фюрстнеру учтивый, но решительный отказ.

Об известной особе я имел в Петербурге довольно утешительные сведения. Она наконец поняла, что улучшения своего материального благосостояния может добиться не своими феноменально глупыми приставаниями, а добропорядочным поведением. Я объяснил ей в письме, посланном из Каменки, что уж если она решительно отказывается от развода и подчинения себя его формальностям, то, по крайней мере, старалась бы заслужить мое сожаление и благорасположение, отказавшись раз навсегда от надежды жить со мной, и перестала бы посредством дерзких писем требовать денег. Я постарался объяснить ей, что ни на какие требования она никакого права не имеет и что если еще раз она позволит себе обратиться письменно ко мне или к кому-нибудь из моих родных, то будет наказана лишением части своей пенсии, а в крайнем случае даже и всей. Я советовал ей не вести праздную жизнь и чем-нибудь заняться и стараться, чтобы я об ней ничего не слышал, и пытаться заслужить мое сожаление, а не внушать мне ненависть. Я дал ей понять, что только этим путем она может добиться увеличения своей пенсии. Все это она, по-видимому, поняла, ибо отправилась к Гензельту и просила у него уроков музыки в одном из московских институтов, на что Гензельт отвечал, что во внимание к имени, которое она носит, он постарается исполнить ее просьбу. Сообщил мне это Юргенсон. С тех пор никаких сведений я об ней не имел. Мне кажется, что она сообразила наконец, что для нее выгоднее держать себя так, чтобы я не имел основания быть недовольным. Мне так мало нужно от нее! Лишь бы только я никогда не встречался с ней и не видел ее почерка-вот все, что я требую. Можно надеяться, что она, наконец, угомонится.

28 ноября/10 декабря 1879 г.

Вчера я был очень расстроен. Перед обедом пришло письмо от брата Анатолия. Более чем когда-либо он жалуется на судьбу, проклинает ведомство, в котором служит, и свою прокурорскую службу. Всего неприятнее то, что чувствуешь себя совершенно бессильным не только помочь, но и посоветовать ему что-либо предпринять. Тщетно старается он изобразить мне службу товарища прокурора каким-то мученичеством, точно будто все товарищи прокурора точно так же несчастны, как он. Для меня ясно, что причины его недовольства лежат не в окружающей его обстановке, а в нем самом. Вот уже года полтора, что он все жалуется. То ему хочется заниматься следствиями по политическим делам, то он только и мечтает, как бы от них отделаться, а возвратившись к прежним делам, чего ему так хотелось, жалуется и на них. Для меня несомненно, что, как бы его положение ни изменилось, он все будет недоволен. Он сделался каким-то капризным ребенком, которому ничем не угодишь. Меня очень огорчает и затрудняет это! Написал ему письмо с пространными наставлениями и просьбами быть менее малодушным, более философом.

А другой брат беспокоит меня своим молчанием. Нет ни слуху, ни духу об нем.

Мне как-то не верится, что Вы уедете завтра, хотя я очень бы желал, чтобы Ваше желание поскорей попасть в Россию совершилось именно в тот срок, как Вы этого желаете. Я понимаю, как сильны бывают эти стремления к возвращению восвояси. Судя по письмам, которые доходят ко мне очень скоро из России, я думаю, что пути свободны и что не следует преувеличивать затруднительность переездов.

Будьте здоровы, дорогая моя.

Ваш П. Чайковский.

Сейчас читал в афише, что какое-то квартетное общество посвятит целый свой второй сеанс исключительно моим сочинениям. Это состоится через две недели.

185. Мекк - Чайковскому

Париж,

30 ноября 1879 г.

Бесценный друг мой! Вчера у меня болела голова, и я не могла писать Вам и была за это наказана, потому что и от Вас не получила ни одной весточки.

Как я рада, как рада. дорогой мой, что в квартетном собрании будут играть только Вашу музыку. Меня приводит в восторг видеть, что Ваша музыка не только распространяется за границею, но ею соперничают наперерыв друг перед другом. Кстати при этом скажу, что бывшая ученица Московской консерватории класса Ник[олая] Григ[орьевича] Фриденталь, которая окончила прошлою весною, теперь концертирует за границею и в Дрезден” играла Ваши вариации. Это пишут в варшавских газетах.

В Вашем отказе Фюрстнеру я узнаю В ас, мой милый друг, узнаю эту безграничную деликатность, заботливость о других и полнейшее равнодушие к своим интересам. Наверно Вам было бы гораздо выгоднее продать Фюрстнеру свои сочинения, но Вы отказали по таким мотивам. что я могу только восхищаться....

Что что от Модеста Ильича нет известий, это удивительно. Мне кажется, что этот серьезнее, глубже и аккуратнее Анатоля, так что нельзя думать, чтобы он заветренничался. Кстати, говоря о нем, я вспомнила о Конради. Что их девочка здорова и без всяких недостатков? Скажите, друг мой, когда Александра Ильинишна переедет в Петербург, и остается ли это, что мои мальчики могут бывать у них? Как здоровье Александры Ильинишны? Вернулась ли М-elle Таня из Крыма и в каком расположении духа?...

До свидания, несравненный, дорогой мой. Всем сердцем Вас любящая Н. ф.-Мекк.

186. Чайковский - Мекк

Париж,

30 ноября/12 декабря 1879 г.

Милый и дорогой друг! Еще вчера я получил известие от Модеста. Он в Риме. Ехал очень долго и вследствие крайнего утомления Коли должен был несколько раз останавливаться, именно в Вене, Венеции и Флоренции. Теперь он поселился пока в гостинице и ждет меня, чтобы решиться остаться в Риме на всю зиму или вместе со мной куда-нибудь переехать. Я хочу выехать в среду вечером и вчера взял уж билеты в спальном вагоне, идущем прямо до Рима. Таким образом на другой день после Вашего отъезда и я уеду из Парижа. Обо всем этом мне очень хотелось сообщить Вам еще вчера, но, пославши Вам накануне длинное письмо,я потом раскаивался,что столь подробной перепиской как бы вызываю Вас на ответы, а я ведь знаю, дорогая моя, как Вам теперь трудно и неудобно писать. Пожалуйста, умоляю Вас эти последние дни перед отъездом всячески покоить себя и беречь. Если Вы не напишете мне больше ни одной строчки, то я и не подумаю сетовать на Ваше молчание. Температура постепенно понижается, и я надеюсь, что ко дню Вашего отъезда будет тепло.