— жест, который повторял каждый турах, оказывавшийся в поле зрения.
— Наконец-то ты сделала это, — произнес голос у нее над ухом, когда Энсил проворно запрыгнула ей на плечо.
— Сделала что?
— Сделала корабль безопасным для ползунов, Таша. Или, по крайней мере, для нас с Майетт. Не то чтобы мы осмеливались приближаться к верхней палубе с тех пор, как начался шторм. Херидом, на этом корабле полный бардак.
— Энсил, — с чувством сказала Таша, — мы еще не разговаривали. Ты не знаешь...
— Что ты видела Диадрелу в ту ночь, когда чуть не умерла?
— Герцил тебе сказал?
— Нет, — сказала Энсил, — ему не нужно было говорить ни слова. Я видела твое лицо, Таша: я знал, что ты собираешься поцеловать его еще до того, как мы вышли из твоей каюты. И я слышала, что ты сказала: У меня для тебя кое-что есть. Кое-что, что ты передала от другой.
Таша прикусила губу. Дри послала слова надежды Энсил и Герцилу — но поцелуй предназначался только для одного. Ей хотелось бы солгать, пощадить чувства этой женщины.
— Дри глубоко тебя любила, — сказала она.
Энсил хватило достоинства улыбнуться:
— Я знала, что судьба накажет меня за непристойные мечты о моей госпоже.
— О, Энсил — чушь собачья!
— Может быть. Но мечты — нет.
Таша догнала Пазела и Нипса на жилой палубе, где они привалились к стене среди дюжины других, только что спустившихся с такелажа — все до единого спали. Рука Пазела сжимала полупустую чашку с ромом. Нипс лежал, положив голову на плечо Пазела, с открытым ртом и пуская слюни.
Таша взяла чашку из рук Пазела, он проснулся и потянулся к ней. Нипс открыл глаза и сел. «Привет, Таша», — сказал он. Затем он откатился в сторону, и его вырвало. Через несколько секунд он уже спал, прижавшись к мужчине справа от него.
— Его там хорошенько побило, — сказал Пазел.
— А тебя нет?
Она промокнула его порезы своим промокшим рукавом и почувствовала себя вполне замужней женщиной, а потом вспомнила, что так никогда не будет. Возможно, ей придется умереть, но этот мальчик должен жить, не привязанный, не запутавшийся, свободный. Он должен жить за них обоих.
— Я тебе снился? — спросил Пазел.
— Бесконечно. Стрекозы, лютики, маленькие певчие птички и ты. В течение пятидесяти трех дней и ночей.
— Пойдем со мной в большую каюту, Таша.
— О, ты дурак.
— Я хочу детей. С твоими глазами. Ты что, совсем этого не хочешь?
Она поцеловала его:
— Да, не хочу.
Пазел продолжал улыбаться. Он не поверил ей, этот эгоист. Она не знала, верит ли сама себе.
Затем глаза Пазела потемнели:
— Ты не знаешь, да? О них.
— О ком? О Нипсе и Мариле? О чем ты говоришь?
Пазел протянул руку и задрал рубашку Нипса. На груди более маленького юноши, примерно над сердцем, была татуировка в виде черного извивающегося животного:
— Это сделал мистер Драффл. Он — просто кладезь скрытых талантов, этот старый пьяница.
— Предполагается, что это Рамачни?
Пазел посмотрел на нее:
— Это не норка, Таша. Это выдра.
Таша откинулась на спинку стула:
— Лунджа. Они называли ее Выдрой, верно?
Пазел кивнул:
— Он думает только о ней.
— Разбуди его, — сказала Таша, — и я его так ударю, что он опять уснет.
Вместо этого они просто оставили его там и направились в большую каюту. Таша снова почувствовала слабость, и ее мысли были в смятении. Остался один глоток вина. Последнее, краткое использование Нилстоуна. Она могла бы утихомирить эту бурю и принести попутный ветер. Может быть. Или спросить Камень, где они находятся?
Что еще, за три минуты магии? Сможет ли она найти Рой и протолкнуть его обратно сквозь Красный Шторм во второй раз? Сможет ли она вылечить разбитое сердце Герцила, заставить Нипса забыть Лунджу, сказать матери Пазела, что ее дети живы?
Они едва успели добраться до трапа, когда раздались крики: Отказал такелаж! Чрезвычайная ситуация! Все руки наверх, чтобы спасти грот-мачту!
— Кредек, — выругался Пазел и бросился бежать. Таша поплелась за ним, измученная. На верхней палубе она обнаружила, что катастрофа предотвращена, грот-мачта выпрямлена, руки мужчин на бакштагах ободраны и кровоточат. Таша стояла и наблюдала. Она любила этих мужчин, этих рабочих муравьев. Ничто не могло их убить. Они все вынесли и продолжали служить кораблю.
Потом поднялся ветер, волны стали еще выше, и они боролись со штормом всю ночь, весь следующий день и ночь напролет; и когда ясным спокойным утром наконец взошло солнце, они обнаружили, что двое мужчин все еще находятся на бушприте, болтаясь там, где они сами себя привязали, утопленные дождем и брызгами.
Нипс был среди тех, кого послали за трупами. За последние двадцать часов он вздремнул сорок минут, и ему приснился Уларамит, бамбуковая роща, длинные темные ноги, переплетенные с его собственными. Эта женщина любила его; она спасла ему жизнь. Он переплел свои пальцы с ее и сказал себе, что никогда не отпустит. Потом он проснулся. Рука, которую он держал, была совершенно неправильной. Не перепончатой, не черной. Марила спросила о его сне, но Уларамит был словом, которое она никогда не могла услышать.
— Мне снился дом, — сказал он. — Чепуха какая-то. Ничего не могу вспомнить.
Марила посмотрела на него, затем прижалась круглой щекой к его руке.
— Я дома, — сказала она.
Он должен был что-то сказать. Что-то величественное и нежное. О том, как он почувствовал, что ребенок брыкается, как и он сам, когда плотный округлый живот Марилы прижался ночью к его собственному, пытаясь столкнуть его с кровати. Он погладил ее по волосам, поцеловал в лоб и увидел Лунджу на камбузе «Обещания», прислонившуюся спиной к двери, глаза в нухзате, злые. Дай мне что-нибудь, дай мне что-нибудь в ответ, мальчик. Быстро, тихо. Сейчас же.
Марила подняла голову:
— Ты плачешь?
— Не тупи. Давай вылезем из этой кровати.
У Лунджи были руки, как у борца. Она все это время шептала, но слова превращались в звуки, просто звуки, настойчивые, а затем еще более настойчивые, и Нипсу показалось, что ее голос стал подобен голосу моря для старого моряка, неотвратимому, стоящему позади и подо всем на всю оставшуюся жизнь. Но не в тот день. Три минуты, и все было кончено, в