Начальник наш, капитан Б., был тоже по-своему красив, румян, подтянут — но только, в отличие от Задвинского, он был глуп — и этим похож на бесчисленное количество военруков, виденных всеми нами еще в Университете. Мы ему явно мешали, слоняясь без дела, изредка (и плохо) склеивая карты — и только. Но наконец откуда-то появился большой мешок трофейных писем. К нему нас и приставили. Одновременно нам отвели отдельную избу далеко от штаба, ближе к большому мосту.
Меня капитан Б. назначил начальником переводческой группы.
Нашей задачей было чтение немецких писем и документов с извлечением из них информации для разведки. Ценной информации было мало, если не считать общего впечатления о «политико-моральном состоянии» немецких частей и его постепенном изменении, но такие выводы — конечно, важные — могли быть сделаны лишь после длительного наблюдения над немецкой перепиской; пока чтение писем казалось мало осмысленным занятием.
Письма были солдатские и офицерские — австрийских горных егерей, воевавших против нас на Мурманском направлении, и летчиков; за очень немногими исключениями они были писаны от руки готическим шрифтом. Печатный готический я знал, а письменный читал скорее по догадке. В том же положении были Бать и Прицкер. Бать работал добросовестно и быстро, Прицкер и я — тоже. Труднее было Янковскому. Я давал ему только все самое простое.
С Бейлиным было труднее всего. Он был много старше нас всех, уже с сединой в голове. В письмах он ровно ничего не мог прочесть. Я спросил его, как он попал к нам. Он сказал, что надеялся в качестве переводчика попасть в тыл и считал, что, зная идиш, справится; поэтому (в отличие от Гриши Птицына) сказал в военкомате, что знает немецкий. Бейлину я давал только машинописные тексты. Такие иногда бывали у офицеров и летчиков. Однажды нашлась машинописная записка строки в четыре, и я с утра дал ее Бейлину. Днем мы пошли обедать. Вернулись — а Бейлин все еще читает. На мой вопрос говорит, что он вычитал кое-что пикантное. Беру, читаю, ничего не нахожу: «Дорогой Ганс, меня переводят в другую часть, оставляю тебе мой шлемофон. Ни пуха тебе, ни пера». Подпись. — Бейлин решил, что сокращение, означающее шлемофон, — F.T.Haube — это имя девушки, а выражение Hals- und Beinbruch означает… не знаю уж, что он решил.
Прицкер Бейлина разыгрывал, говорил: скоро нас переведут обратно в каменный дом. Этого Бейлин боялся ужасно, считая, что каменный дом будет несомненно главной мишенью бомбежки. В следующий раз Прицкер, возвращаясь из города, говорил ему: есть сведения, что нас оставят в избе, но Бейлина переведут в каменный дом. Бейлин начинал волноваться и умолял Прицкера сказать начальству, что он плохо знает немецкий язык.
По-видимому, Давид так и сделал, потому что скоро пришел приказ, что Бейлин назначается начальником вещевого склада на станции Няньдома, на железной дороге Вологда — Архангельск, более чем в 400 км от фронта. Я редко в жизни видел человека таким счастливым! То-то он в Няньдоме давал жизни кладовщикам!
Наряду с письмами, снятыми с убитых немцев, нам попался и один весьма интересный текст: памятка о советской армии, составленная для служебного пользования и розданная в декабре 1940–январе 1941 гг. всем немецким офицерам от командира роты и выше. Памятка давала очень точные сведения о структуре нашей армии, высоко отзывалась о нашем вооружении (хотя действительно мощное оружие мы ввели в действие только годом позже); еще выше оценивалась боеспособность советского солдата, как едва ли имеющего себе равных, но отмечался низкий культурный уровень среднего и высшего комсостава и делался вывод, что советская армия будет навязывать немецкой тяжелые бои на отдельных участках фронта, но не сможет устоять в целом, так как советское командование не умеет поддерживать связи с соседними частями и соединениями и оперировать большими массами войск.
Из того, что мы покамест знали о ходе войны, похоже было, что оценки германского штаба были близки к истине.
Не помню, как мы отапливались, кажется, плитой. В нашей избе было немного дров, дощатый стол и две скамьи. Спать на холодном полу в шинелях надоело, надо было как-то устраиваться. Поскольку «война есть преступление, включающее все преступления», то я и начал свою военную службу с небольшого преступления: пошел и украл у соседей сена на всех моих, чтобы было на чем спать. Не знаю, были ли соседи на работе или их уже эвакуировали, по крайней мерс, никто не приходил жаловаться.
Через некоторое время из нашей группы выбыл Прицкср. К нему, как к уже нюхнувшему и пороха, и разведывательной работы в испанскую войну, в отделе относились иначе, чем к Янковскому, Бейлину или мне. Он получил каморку в другой избе неподалеку и какую-то другую работу, которую выполнял в самом 2-м отделе, в «каменном доме» вблизи от станции. Приходил он домой поздно ночью; я бросал ему снежок в окно, — стояла ранняя зима, — и он выходил ко мне. Мы гуляли и разговаривали вдвоем.
Однажды — это было, очевидно, 20 сентября — Прицкер вышел ко мне мрачный и сказал, что наши оставили Киев. В сводке Совинформбюро этого еще не было. В сводках никогда в тот же день не сообщали об оставленных городах, но Прицкср по долгу службы ловил немецкую передачу. Услышать о сдаче Киева ему было особенно горько, так как его родители были киевляне и сам он там родился 7 ноября 1917 г.; в Киеве были родные и друзья, хотя его семья и жила сейчас в Ленинграде.
Об этой новости невольно и заговорили мы с ним. Если пал хорошо защищенный, два месяца оборонявшийся и не окруженный Киев, то устоит ли Ленинград? Что он в кольце, мы знали с самого начала. Наша автоколонна потому и шла на Шлиссельбург, что из нашего города уже перестали уходить железнодорожные эшелоны: уже с середины августа проскакивали Мгу только некоторые, потом — лишь единичные. К концу августа ни одной железной дороги у Ленинграда не было; и нам здесь в Беломорске было хорошо известно, что и Шлиссельбург давно уже взят. Что творилось в нашем городе — о том не было ни слуху, ни духу.
Некоторое время спустя мне попалась среди трофейных материалов финская карта Ленинграда и окрестностей, где все населенные пункты имели финские названия. Но и по этой пропагандистской карте было ясно, что финны на Ленинград претендовать не будут: их сил на такой город, с населением, равным населению всей Финляндии, вместе взятой, просто не хватит. Едва ли эта страна могла бы и прокормить такой громадный город.
Судьба Ленинграда быд неясна. Мы взвешивали варианты. Возможность длительной осады не укладывалась в голове. (Кстати, слово «блокада» мы услышали только от тех, кто се перенес, и уже ближе к концу войны; у нас на Карельском фронте, где было столько ленинградцев, говорили «осада»).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});