ты получил от него стоящую вещь, помимо портрета его бабки. Кажется, он желал бы иметь «Колыбельную».
Думаю, эти 6 картин для двадцатников образуют ансамбль, пшеничное поле будет прекрасной парой к саду.
Я написал г-ну Мосу, сообщив ему названия, так как в своем письме он просил прислать их.
Передаю горячий привет Йо и крепко жму ей руку.
Прочти письмо Исааксону, которое дополняет это. До скорого.
Всегда твой Винсент
821. Br. 1990: 823, CL: 614b. Октаву Мосу. Сен-Реми-де-Прованс, среда, 20 ноября 1889
20 нояб. 89
Сен-Реми-ан-Прованс
Уважаемый господин,
с удовольствием принимаю Ваше приглашение выставиться вместе с двадцатниками. Вот список картин, предназначенных для Вас:
№ 1 «Подсолнухи»
2 «Подсолнухи»
3 «Плющ»
4 «Цветущий сад (Арль)»
5 «Пшеничное поле. Восход солнца (Сен-Реми)»
6 «Красные виноградники (Монмажур)»
(Все это – холсты 30-го размера.)
Возможно, я займу больше 4 метров пространства, но полагаю, что все 6, отобранные таким образом, вместе создадут некоторое разнообразие цветов, – возможно, Вы найдете способ их разместить?
Примите уверения в моей глубокой симпатии к двадцатникам.
Винсент Ван Гог
822. Br. 1990: 824, CL: B21. Эмилю Бернару. Сен-Реми-де-Прованс, вторник, 26 ноября 1889, или около этой даты
Дорогой дружище Бернар,
спасибо за твое письмо и в особенности за фотографии, по которым можно судить о ваших[329] работах.
Впрочем, мой брат уже писал мне о них, сказав, что ему очень понравилась гармония цветов и благородство многих фигур.
Видите ли, пейзаж в поклонении пастухов очаровал меня слишком сильно, чтобы я осмелился критиковать, и все же это чересчур – невозможно предположить, что роды случились прямо на дороге, что мать начинает молиться, а не дает младенцу грудь, что большие церковные шишки рухнули на колени, словно в эпилептическом припадке; бог знает, как и почему они оказались там, но я нахожу это нездоровым.
Ибо я почитаю правдивое, возможное, если только когда-нибудь был способен на духовный порыв; и потому склоняюсь перед этюдом папаши Милле, таким сильным, приводящим в трепет: крестьяне, несущие на ферму родившегося в поле теленка. И это, мой друг, почувствовали везде, от Франции до Америки. Станете ли вы после этого вновь предлагать нам средневековые гобелены? Искренне ли вы так считаете? Нет, вы способны на лучшее и знаете, что следует искать возможного, логического, правдивого, пусть даже придется слегка забыть о парижских вещах в духе Бодлера. Насколько же я предпочитаю Домье этому господину!
Благовещение – есть от чего – Я вижу фигуры ангелов – право же, изящные, террасу с двумя кипарисами, которая мне очень нравится, бесконечно много воздуха, ясности… но вот первое впечатление прошло, я спрашиваю себя, не мистификация ли это, и эти второстепенные персонажи больше ничего не говорят мне.
Но довольно – ты понимаешь, что я жажду вновь видеть твои вещи – вроде картины, что есть у Гогена: прогулка бретонок на лугу, с превосходной композицией и такими наивно-изысканными красками. И ты променял это на – скажем прямо – нечто искусственное – нечто выспреннее.
В прошлом году вы написали приблизительно такую – как мне говорил Гоген – картину[330]:
На первом плане – трава и фигура девушки в синем или белом платье, растянувшейся во весь рост. На втором плане – опушка букового леса, земля, покрытая опавшими красными листьями, серо-зеленые стволы, пересекающие ее [картину] по вертикали, – волосы, полагаю, яркие, такого тона, чтобы он был взаимодополняющим к белизне платья (черный, если одежда белая, оранжевый, если одежда синяя). Вот, говорил я себе, простой мотив: как он [Бернар] создает изящество из ничего!
Гоген говорил мне и о другом мотиве: всего лишь три дерева, отсюда эффект оранжевой листвы на фоне синего неба, но при этом все четко разграничено, решительно разделено на планы контрастирующих чистых цветов – то, что нужно!
Сравнивая это с кошмарным «Христом в Масличном саду», я, право же, печалюсь и снова требую от тебя, громко крича, браня тебя во всю мощь моих легких, чтобы ты опять стал хоть немного самим собой.
«Христос, несущий крест» ужасен. Разве цветные пятна на нем гармоничны? И я не прощу тебе БАНАЛЬНОСТИ – именно банальности – композиции.
Когда Гоген был в Арле, я, как ты знаешь, пару раз позволил себе уйти в отвлеченности – в женщине, качающей колыбель[331], в женщине в черном, читающей роман в желтой библиотеке[332]: в то время отвлеченность казалась мне прельстительной возможностью. Но это заколдованная страна, дорогой друг, и вскоре ты упираешься в стену. После целой мужской жизни, полной поисков и рукопашных схваток с действительностью, рискнуть можно, но я не хочу ломать голову над всем этим. Целый год я возился с натурой, почти не думая об импрессионизме и о всяком таком.
И все же я снова принялся писать слишком крупные звезды и т. д. – опять откат назад, с меня довольно.
А потому сейчас я работаю над оливами в поисках разнообразных эффектов, создаваемых серым небом на фоне желтой земли, с черно-зеленой ноткой листвы, потом – землей и листвой лиловатого цвета на фоне желтого неба и наконец – землей, написанной красной охрой, и розово-зеленым небом. Знаешь, мне это интересно куда больше, чем так называемые отвлеченности.
Если я долго не писал, это из-за того, что мне приходилось бороться с болезнью и остужать голову, – мне совсем не хотелось спорить, я находил эти отвлеченности опасными. При спокойной работе темы придут сами. Прежде всего надо вновь окунуться в действительность, без заранее составленного плана, без парижской предвзятости. Впрочем, я очень недоволен этим годом, но, быть может, он послужит прочным основанием для года следующего. Я глубоко проникся видами невысоких гор и садов. И теперь посмотрим. Мои честолюбивые планы не простираются дальше нескольких холмов, всходов пшеницы. Сада с оливами. Кипариса – последний, к примеру, было не так просто писать. Ты любишь и изучаешь примитивов – я спрашиваю, отчего ты, по всей видимости, не знаком с Джотто? Мы с Гогеном видели в Монпелье небольшое панно его кисти: смерть какой-то доброй святой. Боль и экстаз на ее лице выглядят настолько по-человечески, что ты, хоть и живешь в XIX веке, чувствуешь себя в этом, – кажется, что ты прямо там присутствуешь, настолько передаются эти эмоции. Если бы я видел сами картины, думаю, цвета все же захватили бы меня. Но затем ты говоришь о портретах, где верно все ухватил: это – твое, здесь ты будешь самим собой.
Вот описание картины, которая сейчас передо мной. Вид сада при заведении для душевнобольных, где я пребываю: справа – серая терраса, кусок дома, несколько кустов, с которых опали розы, слева земля в саду – охристо-красная – земля, выжженная солнцем, покрытая слетевшими с сосен сучками. Эта окраина сада усажена высокими соснами – охристо-красные стволы и ветви, зеленая листва, омраченная добавлением черного. Высокие деревья выделяются на фоне вечернего неба: желтый фон с фиолетовыми полосами. Наверху желтый переходит в розовый, переходит в зеленый. Стена – опять же охристо-красная – загораживает обзор, над ней виднеется только фиолетовый и охристо-желтый холм. У первого дерева громадный, но расколотый надвое молнией ствол. Боковая ветвь, однако, поднимается очень высоко и ниспадает лавиной темно-зеленых сучьев.
Этот темный гигант – поверженный гордец – контрастирует, если считать его живым существом, с бледной улыбкой последней розы на кусту. Под деревьями – пустые каменные скамьи, темный кустарник. В луже, оставшейся после дождя, отражается желтое небо. Луч солнца – последний отблеск – доводит темную охру до оранжевого; между стволов там и сям бродят черные фигурки. Как ты понимаешь, такое сочетание красной охры, зеленого, омраченного серым, черных контурных линий слегка возбуждает ощущение тревоги, от которой часто страдают некоторые мои товарищи по несчастью, – это называется «видеть все в красном»[333]. А присутствие высокого дерева, в которое ударило молния, и болезненная зелено-розовая улыбка последнего осеннего цветка подкрепляют эту идею. Вторая картина изображает солнце, восходящее над полем с молодой пшеницей. Убегающие вдаль линии борозд поднимаются на холсте высоко, к стене и ряду лиловых холмов. Поле фиолетовое и желто-зеленое. Белое солнце окружено широким желтым ореолом. Здесь, в противоположность той картине, я старался выразить спокойствие, глубокую тишину.
Я говорю тебе об этих двух картинах, особенно о первой, чтобы напомнить: если желаешь