Читать интересную книгу Фаворит - Валентин Пикуль

Понятовский на последние деньги распалил над Каневом фейерверк в честь своей бывшей возлюбленной. Екатерина поглядела и сказала:

— Фейерверк красив! Но каши на нем не сваришь…

Она была во всем не права, а Потемкин во всем был прав.

2. «ПРЕДПОСЛА СТРАХ…»

По берегу Днепра Флотилию сопровождал поезд карет…

Европа уже сложила мнение, что путешествие задумано Потемкиным, дабы оживить увядшие чувства императрицы к нему лично. Но светлейший об этом и не помышлял, озабоченный иной целью: предотвратить войну хотя бы на два-три года. Флагманская галера вдруг напоролась на подводный камень, в трюмах явилась течь. 28 апреля, во время следования к Кременчугу, на Днепре разразилась страшная буря. Гребцы выбились из сил, светлейший с Безбородко, сбросив кафтаны, тоже взялись за весла, их примеру охотно последовали принцы де Линь и Нассау-Зиген; титулованные господа были уже в пятом десятке жизни, а Дмитриев-Мамонов, молодой бугай, избавил себя от весла, сославшись на головную боль. Екатерина в «Походном журнале» отметила тошноту фаворита, зато вымарала чернилами запись о буре и течи, чтобы исключить все неудачи.

— Я хочу видеть Суворова, — сказала императрица.

— Он ждет нас в Кременчуге…

30 апреля прибыли в Кременчуг, который обрел вид южной столицы; консерватории, конечно, еще не возникло, зато хор в три тысячи голосов великолепно исполнил торжественный «Те Deum». Композитор Джузеппе Сарти, уже не зная, как лучше угодить вкусам светлейшего, исключил на этот раз из оркестра литавры и барабаны, заменив их удары пушечными залпами.

Это дало графу Сегюру повод для каламбура:

— Конечно, у бедного Моцарта не хватило бы пороху, а Сарти получает его из необъятных арсеналов светлейшего…

Вокруг Кременчуга расположились красивые, ухоженные селения. Суворов продемонстрировал легкость шага и энергию натиска своей дивизии. На иноземных послов все увиденное произвело ошеломляющее впечатление. Екатерина откровенно хвасталась:

— Мои лучшие войска! А конница — как ураган…

Она обратилась к Суворову: чем его наградить?

— Обеднял, матушка. За квартиру задолжал.

— Много ль надо тебе?

— Три рубля… ты и расплатись!

8 мая на галеру «Днепр» прибыл курьер: Румянцев извещал, что император Иосиф II уже проехал Миргород, поспешая навстречу императрице. Флотилия стала на якоря, Екатерина с Безбородко и Потемкиным пересели в кареты, заторопились к селу Кайдаки. Встреча монархов состоялась в голой безлюдной степи.

— А ловко мы политиков облапошили, — хохотала Екатерина. — Европа никогда не узнает, о чем сейчас говорить станем…

Высоко в небе пиликали жаворонки. Иосиф сказал:

— У меня аппетит не политический, а — волчий…

Екатерина не рассчитывала звать его к обеду, надеясь, что сама будет звана к столу Потемкина, а повара светлейшего с провиантом заблудились в степи. В результате Потемкин и Безбородко стряпали сами, разводя в крутом кипятке бульонные плитки. Иосиф, присаживаясь к походному костру, брезгливо отказался от этого варева, сразу же заведя речь о будущих завоеваниях. Он веско дал понять, что в случае войны рассчитывает на обретение Хотина, который бы оградил его Галицию с Буковиной, он возьмет у турок Белград, часть Валахии и побережье Дуная — вплоть до его устья:

— Как видите, мои требования очень скромные. Но желательно бы еще взять от Венеции области Истрию и Далмацию…

Безбородко взял на себя инициативу усмирить венскую алчность. Он сказал, что кромсать Венецию нельзя: эта республика согласна и сама вступить в борьбу с Турецкой империей. Так зачем же раздирать в куски эвентуальную союзницу? После он предложил ехать в слободу Белозерки, ему принадлежащую:

— Там обещаю вам пышную иллюминацию.

Иосиф, подавленный отпором, сказал:

— Ваши иллюминации вызывают у меня галлюцинации…

В своем поместье Безбородко удачно разыгрывал роль лакея, в белом фартуке обслуживая гостей. За обедом Иосиф сказал, что этот «лакей» неверно понял его притязания:

— Взамен Истрии и Далмации я помог бы Венецианской республике отнять у турок Морею и острова Крит с Кипром.

Потемкин возразил: если все забрать и все раздать, то из каких же тогда лоскутьев собирать будущую Элладу?

— А так ли уж нужна грекам свобода? — ответил Иосиф. — Стоит ли нам думать о них?

Безбородко после обеда успел шепнуть Потемкину:

— Цесарцы уже начали дудеть в свою дудочку…

Екатеринослав застали в хаосе созидания. Город более напоминал гигантский склад строительных материалов. Светлейший гостей в этом городе не задерживал, объясняя кратенько:

— Вот судилище наподобие базилик древних. Палаты во вкусе эллинском. Фабрика суконная. Фабрика чулочная. Аптека. Лавки торговые с пропилеями и театром. А собор мы заложим на один аршинчик повыше римского собора святого Павла…

Екатерина пожелала видеть, как галеры Флотилии проскочат через Ненасытецкие пороги. С высоты берега наблюдали за искусством днепровских лоцманов. В тучах брызг, чуть не пропоров днища, корабли вышли на чистую воду. Екатерина велела звать главного лоцмана Полторацкого, который, к ее удивлению, оказался запорожцем. Усы его вились как хмель по тыну, на голове была высокая баранья шапка. Сапоги из красной кожи с подковами из чистого серебра, шаровары широченные как юбки.

— За геройство твое жалую чин подпоручика и произвожу во дворяне. А всем остальным лоцманам угощение ставлю…

При въезде в Херсон была воздвигнута триумфальная, арка с надписью на греческом языке: ДОРОГА В ВИЗАНТИЮ. Император Иосиф II проехал под этой вывеской с таким мученическим видом, будто его везли к дантисту — рвать зубы. Кобенцль стушевался в его присутствии, и Потемкин просил уже не посла, а принца де Линя вызвать императора на откровенность.

— О чем хлопочет Потемкин? Мое крайнее желание, — отвечал император де Линю, — вернуть Силезию, потерянную моей матерью, и я, вы знаете, не родился в сорочке, как эти русские, желающие увлечь меня своими глупыми византийскими фантазиями…

Херсон был переполнен разноязычной публикой, изобилием товаров и продуктов. Улицы были прямые и чистые. Дома отлично строены и хорошо меблированы. Множество ювелиров копошилось в лавках, торгуя серебром и золотом, рубинами и кораллами. Бани работали спозаранку. Иосиф вставал в четыре часа ночи и бродил по городу, ничему не веря. Он все трогал руками, навещал дома обывателей, заглядывал на кухни, желая выведать, что едят, расспрашивал о ценах на баранину и дичь. К его удивлению, провизия в Херсоне стоила гроши.

— Опять галлюцинации, — признавался он Кобенцлю. — Для меня непостижимо, откуда здесь взялся город с населением и даже детьми, если тут недавно была безлюдная степь?

Но вид крепости, верфей и арсенала с пушками убеждал лучше слов. Иосиф отказался от приготовления для него отеля, заняв комнатушку в доме своего консула. Он одевался нарочно скромно: белый мундир и белые штаны, красный жилет, чулки нитяные и никаких орденов… Екатерина иронизировала:

— Я завезла ваше величество столь далеко, что отсюда, из Херсона, гораздо ближе до Константинополя, нежели до Вены.

Это был опасный призыв следовать ее курсу.

— Вы правы, — отвечал Иосиф, — чем больше едешь, тем дальше манит. Боюсь, что после посещения Босфора вы пригласите меня в Калькутту или Каир… Ограничимся Севастополем!

Иностранцы, собираясь в кружок, говорили о безумном расточительстве русских, осуждая бесполезность расходов: «Турки придут, и здесь даже щепок не останется…» Екатерина появлялась в обществе, держа в одной руке испанскую трость, в другой — табакерку из карельской березы. Она была при голубой ленте и трех орденах. Седеющие волосы собирала в низкий тупей, длинную косу складывала на затылке в тугой узел. Ее прическу облегала черная бархатка, унизанная мелкими бриллиантами.

— Отсюда моему флоту, — весело говорила она, — всего несколько дней пути до Сераля султанского на Босфоре. Я никогда не угрожаю, но турки пусть задумаются…

Потемкин являлся (праздничный, великолепный). За ним всюду таскался галдящий кагал варшавских евреев, моливших о позволении открыть в Херсоне финансовые конторы. Светлейший свысока рассуждал с иностранными послами о значении своего края:

— Петербург приносит стране лишь восьмую часть доходов империи. Обретенные нами края превзойдут в прибылях все области. Жалеть расходов — все равно что плакать о тех боярских бородах, которые Петр Великий остригал ножницами…

«В чем его волшебство? — депешировал Сегюр Монморену. — В гении, еще в гении и еще раз в гении». Император Иосиф говорил Сегюру: «Мы нищие! Ни в Германии, ни во Франции не могли бы позволить себе того, что здесь делается русскими…»